Каменное брачное ложе - Харри Мулиш

«Дрезден», — сказал он, ощутив привкус серебра во рту.

Он проглотил слюну. Словно от солнца отвалился кусок и упал на землю, чтобы сгореть. Город приблизился, они оказались с ним наедине: они и он, и больше никого. Чувство отторгнутости охватило его. Как будто он ожидал увидеть город нетронутым: словно налета не было, но был некий договор, они подмигнули друг другу, он и город, без обязательств, без последствий. Он поглядел вниз. Медленно проплывало блюдце, полное огня, и он чувствовал, как что-то внутри него изменилось. Его пальцы, измазанные маслом, скользили по теплой стали, и с ощущением внутренней пустоты он отвел глаза и поглядел вперед, в ночь. Это случилось. Города больше не было. Он не знал, как долго они летели, и куда, и на какой высоте, и в какую ночь, — пока невесть откуда взявшийся огонь не опалил его лицо и порыв ветра не вынес его наружу; а машина на мгновение застыла над ним огненным богом, наполненным криками парней, — и зеленый шепот прошелестел:

«…в водорослях бьется человек за черствую горбушку…»

Прохожий, гуляющий ранним безветренным вечером, свернул в греческий лес и остановился. В маленькой тихой долине, окруженной холмами, сохранилось несколько кипарисов и тисовые изгороди, которые невесть как долго превращали дыхание волшебно-расслабленного мира в солнце, проплывавшее над островами и морем. Свидетель чуда чувствовал, что краснеет, как западный край небосвода. Становится частью природы и вечности. Он не смел кашлянуть в кулак, потому что боялся, что все прервется: дерево станет деревом, куст — кустом. Но он больше не опускает глаз. Он боится двинуться.

Освещенная маленькой лампочкой, Хелла сидела, обнаженная, в постели, откинувшись на подушки, спрятав руки под одеялом, натянутым по грудь. На ее поднятых коленях лежала шляпа Коринфа, в доме было тихо. На постель ложился сложный узор теней, отбрасываемых ветками.

Она думала и не думала, я пахну мылом с ног до головы, как младенец, и сейчас покроюсь красными пятнами, потому что он не идет, и я не знаю, где он, на крыше свет не зажжен, и Людвиг сказал, что он ушел в сад, они разговаривали, посреди разговора, и вел себя странно, он не мог сказать как, но странно, и почему он не пришел ко мне, он мог мне все рассказать, я бы ему помогла, но он и не подумал обо мне, он забыл, что я существую, хорошо хоть, он не с этой глупышкой, которая боится поднять на меня глаза, и вот все, что у меня осталось, его шляпа, которую мне отдала гардеробщица, удивленно глядя на меня и жалостливо улыбаясь; так смешна я, а что делать, больше никогда не придет такой же, как он, я это знала, как только увидела его на аэродроме, когда репродукторы орали: «Мистер Коринф, подойдите к справочной, мистер Коринф», и я поняла это, и я видела, что он видел, что я это поняла, такое редко случается, но, может быть, с ним чаще, с каждой женщиной, у него дурацкая шляпа и изуродованное лицо, а глаза у него как два кусочка неба Америки, прилетевшие сюда, чтобы поглядеть на меня, и он снял, улыбаясь, шляпу, вот она, эта шляпа, пока я думала, Боже, только бы он не оказался лысым, потому что ужасно с такими шрамами быть еще и лысым, но его волосы развевались на ветру, и я не знала, что сказать, я думала, как это глупо, дантист, а у меня на цепочке зуб Виктора, но он только посмотрел, и, конечно, ничего не сказал, и потом тоже ничего, и совсем ничего через несколько часов, когда он лежал на мне, а шляпа — на соседней кровати; без шляпы он выходил на улицу, и никогда не надевал пальто, как завтра встать утром, и идти на конгресс, и видеть его, и отвечать на приветствия, и говорить ему «вы», потому что я сама его об этом попросила, и я не хочу мириться с этим, я все сказала ему в глаза, я потеряла его, и с этим нельзя смириться, я увидела это в его глазах, так смотрела только ХИЛЬДЕГАРД, и я поняла это тогда, ХИЛЬДЕГАРД, в сапогах и с пистолетом у пояса, как она смеялась над нами, проходя с ведром, полным голов, она позволяла нам смотреть, как она пересвистывается со смеющимися кастратам, сидевшими на жарком солнце у белых оштукатуренных стен лагерной больнички, теперь все переменилось, я совсем перестала что-то понимать, а раньше понимала даже ту цыганку из Третьего блока, которую убивала Хильдегард, и крик восторга, с которым она умерла; песни любви, спетые для Хильдегард, которая покачивала бедрами и насмехалась над нами, стоя меж двух миров, да, так я должна это видеть, а он тем временем пролетал над Бременом или Гамбургом, сытый и аккуратно подстриженный, в сверкающем самолете, полном приборов, и спокойно жал наманикюренным пальцем на красную кнопку; убийца, обычный убийца, и из лагеря выезжали грузовики, полные одежды, Liebesgabe[45]для сожженных городов, так что, в конце концов, вся Германия нарядилась в еврейские одежды, одежды, утратившие хозяев, как эта шляпа, не знаю, носил ли он ее, мне кажется, он был в шляпе, когда скорчился под простынями меж моих ног, я тоскую по нему;

он не придет, он больше не придет никогда, он никогда больше со мной не поговорит, просто так, как вчера днем, когда мы шли по Берлину и я была строга с ним, ничего не скажешь, умница, Боже, Боже, Боже, я не должна была это говорить, но он просто отстранился, где мы нашли его, такого, еще и это, теперь я одна, чтобы поплакать, а тогда мы пили чилийское вино, которое продается в Берлине, на террасе, среди руин, а на Унтер-ден-Линден было тесно от людей, которые смотрели собачьи бега, устроенные на улице, и он даже не спросил, из-за чего все это, а нам исполнилось семь лет, нам, ГДР, и он не знал об этом; он псих, потому что он мужчина, и вылез из женщины, как все они, и поэтому у него какая-то отдельная жизнь, в которой есть место Шнайдерхану и другим подобным людям, вот почему он так странно вел себя вечером, когда Людвиг его увидел и хотел поговорить, у них какие-то общие дела, может быть, он и правда шпион, тогда меня скоро заберут в Бауцен[46], и мне совсем не страшно, это его вторая жизнь, вот почему он подкатывался к Карин, я думала, у меня сердце разорвется, я-то думала, я что-то для него значу, я — идиотка, я думала, что он во мне нуждается, но я нужна ему — не больше, чем эта шляпа и пальто, которое он никогда не носит, не случись это теперь, так случилось бы через пять дней, когда ему надо будет уезжать, но это не обязательно должно было случиться, лучше бы я умерла;

тихо как в могиле, вся шайка спит, как прошлой ночью, только теперь его нет здесь, и я одна, и теперь я знаю, что его зовут Норман, я посмотрела, «Норман, сладко, да, сделай это, Норман, мне так сладко», прошлой ночью я боялась, что почувствую себя шлюхой, если спрошу его имя, я спала с мужчиной, не зная его имени, я, не позволявшая себе этого даже с теми, чьи имена, и имена их братьев и сестер, и телефонные номера, я знала вдоль и поперек, я была с ним, и семя его на вкус как сырые грибы, и я свилась с ним в теплый клубок, и ничего больше не могло случиться, я была впервые с Бог знает каких времен не одна, а теперь я не хочу никакого другого мужчину, он превратил меня в девчонку-недотрогу, ночь и безумие, плывущие в его глазах, украл он у меня, любимый мой, и все, что у меня осталось от жизни: зуб и шляпа…