Тубурская игра - Макс Фрай

К тому же в прошлый приезд я успел выяснить, что ночь в Изамоне почему-то считается таким специальным зловещим временем суток, когда даже самые добропорядочные граждане чуть ли не обязаны творить всякие бесчинства: приставать к незнакомым женщинам, затевать уличные драки, воровать выпивку в лавках, бить соседские окна или хотя бы в чужой суп по трактирам плевать, если на большее удали не хватает. А наемные возницы после заката чудесным образом превращаются в грабителей, к счастью настолько неумелых и трусоватых, что отбиваться от них – скорее потеха, чем настоящая проблема.

Драться я, конечно, умею, как любой мальчишка, выросший на городской окраине, но не люблю – очень уж неприятно начинают пахнуть во время драки люди, включая меня самого. А с тех пор, как сэр Шурф показал мне несколько смертельно опасных приемов, мотивируя это тем, что даже нюхачу может понадобиться защита, я всерьез боюсь кого-нибудь убить. Как человек, начавший учиться Очевидной магии достаточно поздно, я, наверное, лучше прочих могу отследить ее воздействие на самого колдуна. И главная опасность, на мой взгляд, заключается в том, что всякий хорошо отработанный прием только и ждет случая быть примененным на практике. Я хочу сказать, колдовство может совершиться по собственной воле, не дожидаясь твоего решения. Надеюсь, со временем я все-таки привыкну держать его под контролем, а то глупостей можно натворить – страшное дело.

Собственно, именно этого я больше всего опасался, раздумывая о грядущем общении с изамонцами, – себя. В прошлый-то раз ограничилось несколькими синяками, а теперь, если меня совсем допекут, дело может закончиться настоящей бедой.

Однако от ночи в Цакайсысе мне было не отвертеться. Список более-менее приличных гостиниц я составил заранее, опросив не одну дюжину опытных путешественников; деньги тоже приготовил и сложил в купленный на Сумеречном Рынке злобный кошелек – очень полезный сувенир Эпохи Орденов. У нас, в Ехо, он вполне способен оттяпать палец незадачливого карманника, а на таком большом расстоянии от Сердца Мира – только умеренно грозно зарычать. Но я надеялся, что этого достаточно.

«Главное – не забывать, что бедняги не виноваты, — сказал я себе. – Все из-за дурацкого проклятия. Будем считать, это просто очередная практика в Приюте Безумных. Надеюсь, все-таки последняя в моей жизни. Потому что назад можно вернуться через Тарун. А что, отличная идея!»

Пообещав себе столь соблазнительную награду, я приободрился. И заодно вспомнил, как спасался во время знахарской практики: твердил наизусть отрывки из «Маятника Вечности». По сравнению с этим ужасающим текстом любая напасть сразу кажется просто приятным поводом хотя бы ненадолго от него отвлечься. Важно не впасть в другую крайность и не устремиться навстречу неприятностям.

Ступая на шаткий, зато покрытый надежным толстым слоем мусора причал Цакайсысы, по иронии судьбы и прихоти портовых властей именуемый Золотым, я твердил про себя: «Интерпретация – традиционный инструмент десакрализации, а вследствие асимметричного дуализма всякой когнитивной интенции, инициированная интерпретатором экзистенциальная деконструкция может содействовать прецедентному переформированию изначальной концепции...» — и не было в тот момент в Мире человека безмятежней меня.

Полчаса спустя я все еще находился на территории порта – и не потому, что заплутал, как это обычно случается тут со всеми путешественниками, просто порт велик, а я шел неторопливо, глазея по сторонам, даже «Маятник вечности» цитировать перестал – он мне оказался без надобности.

Я хочу сказать, изамонцы больше меня не раздражали, хотя остались столь же горластыми, хамоватыми и бестолковыми, какими я их запомнил. И нелепо пародирующие ритуальные головные уборы соседей-горцев меховые шапки, которые даже в жаркую погоду носит все здешнее мужское население, были на месте. И пахло от них по-прежнему слежавшейся козьей шерстью, но даже это больше не имело значения. Похоже, я здорово недооценил силу воздействия информации о проклятии Гургулотты Гаргахай на мое сознание. То есть я, конечно, надеялся, что теперь мне будет гораздо легче уговорить себя не раздражаться. А на деле и уговаривать не пришлось. Я просто не мог всерьез сердиться на этих бедняг. Вероятно, сказалась наработанная за годы учебы привычка сочувствовать пациентам – говорят, некоторым она успешно заменяет настоящее знахарское призвание; видимо, так и есть.

«Ничего, — думал я, ласково взирая на попытавшегося поставить мне подножку низкорослого типа в грязных розовых лосинах и полуметровой меховой шапке, полагающейся по рангу только местному начальству, — может быть, еще на твоем веку проклятие будет снято. И как же славно вы все тогда заживете». «Бедная девочка, — говорил я себе, провожая взглядом напуганную рычанием моего кошелька портовую воровку, — какая же у нее, в сущности, собачья жизнь. А родилась бы всего в нескольких сотнях миль отсюда, в Таруне, рисовала бы сейчас птиц на ставнях своего дома и горя не знала бы».

Вообще-то я довольно добрый человек – в том смысле, что чужие страдания меня скорее огорчают, чем радуют. И если я в силах чем-то помочь, не стану сидеть сложа руки. А если не в силах, постараюсь хотя бы не сделать хуже. Но такое творилось со мной впервые. Все-таки людям, которые старались мне навредить, я прежде не особо сочувствовал. Мстить не рвался, это правда. Но изводиться из-за их проблем точно не стал бы. А теперь разве только слезы не лил, но к тому, боюсь, шло. Так что в конце концов мне пришлось снова призвать на помощь «Маятник вечности» — чтобы не давать волю жалости, в данной ситуации совершенно бесполезной.

Заодно я наконец выбрался с территории порта, и это была хорошая новость. В городе все же гораздо чище, по крайней мере на центральных улицах, куда я почти сразу вышел, ориентируясь на слабые дуновения приятных запахов – вкусной еды и дыма от хороших ароматных дров. Все-таки что-что, а готовят в Изамоне превосходно. Может быть, потому, что поварами у них становятся только женщины? Я не раз слышал, женщины несколько более устойчивы к чужой ворожбе; возможно, проклятий это тоже касается?

Справедливости ради следует сказать, что прогулка по улицам Цакайсысы оказалась вовсе не столь ужасной, как в мой первый приезд. То ли исторический костюм произвел желанный эффект, то ли отразившееся на моем лице сострадание почиталось в Изамоне разновидностью безумия, и от захворавшего старались держаться подальше. Факт, что никто не наступал мне на ноги, не толкал локтями и не пихал в спину с требованием освободить путь. А что трактирные зазывалы и продавцы любовных услуг за полу лоохи дергали – так это, с точки зрения изамонца, деликатное, почти робкое поведение. Обычно-то они на шею вешаются и не отпускают, пока силой не стряхнешь.

Первая встретившаяся на моем пути гостиница из списка условно приличных называлась «Драгоценный покой великолепного странника». Звучит довольно дико, но для изамонской гостиницы это еще вполне сдержанное название. Пока я шел, мне на глаза попались вывески: «Главный золотой дворец для величайших людей», «Богатый господский дом немыслимого блаженства», «Звездный чертог вельможных повелителей света и тьмы», «Жемчужная обитель неизъяснимо царственной роскоши» — все это были страшенные разваливающиеся лачуги с битыми окнами, завешенными грязными тряпками дверными проемами и мусорными кучами, перегораживающими вход. «Звездный чертог» обходился вовсе без крыши, а «Главный золотой дворец» — без части стены, но это, похоже, ничуть не смущало их владельцев, горделиво лузгающих орешки на крыльце своих хором и громко зазывающих постояльцев.