На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк

От пограничного перехода до Тирасполя — километров десять. Есть пейзажи и города, которые невозможно удержать в памяти. Вроде бы что-то видишь, но расплывчатое и мутное, словно подсматриваешь чужой кошмар. То есть просто-таки ничего. Какое-то двухполосное шоссе, серые угловатые дома, убогий кумач советских лозунгов вдоль дороги, ржавый «жигуленок» с новыми номерами, идеально имитирующими немецкие, стопроцентно одноэтажная фантазия. Такими были подступы к столице. Мы остановились у базара. Мне не терпелось узнать, как выглядят их деньги. У ворот стояли будки-обменники. Подходишь и протягиваешь молдавские леи куда-то в темноту. Лапу с золотой цепью я разглядел, а лицо — нет. За один лей давали два приднестровских рубля. Пятирублевая банкнота была размером пять с половиной на тринадцать сантиметров. С одной стороны, разумеется, Суворов, с другой — четырехэтажный панельный монстр в стиле шестидесятых годов: надпись внизу гласила, что это «завод Квинт», то есть местная фабрика коньяков, вполне, впрочем, приличных. Так что, с одной стороны, история, захваты, резня Праги, слава российского оружия — главным образом за границей, — а с другой, как ни кинь, выходит водяра в качестве государственной или национальной святыни.

В общем, Валерий взял сумки и пошел за покупками. В Тирасполе все должно быть значительно дешевле, чем в Кишиневе. Он накупил дынь, арбузов и персиков. Мы стали искать, где бы пообедать. Ничего не нашли. Это больше напоминало окраины, чем собственно город. Такое ощущение, будто что-то пыталось, но не умело начаться. Наконец нам показали, где центр. Широкая улица, обсаженная старыми деревьями. Изредка по ней проезжала машина. Обычно допотопный «москвич», убогий «жигуленок», а рядом время от времени появлялись гигантские джипы с затемненными стеклами, как правило, черные. Тирасполь к себе не располагал. То и дело мелькала военная форма. В нее была одета, наверное, половина жителей города. Мы обнаружили большой книжный магазин, но книг в нем почти не оказалось. Зато имелись портреты Ленина и бланки наградных дипломов, тоже с его изображением. В открытом кафе пили пиво бритоголовые мужики в спортивных костюмах. Порой кто-то выходил, но вскоре возвращался, ведь идти в Тирасполе некуда. Они словно ждали, авось что-нибудь произойдет, кто-нибудь их призовет и они наконец кому-то понадобятся. Этакие хорошо накачанные сиротки.

Да, именно, в Тирасполе казалось, что все тут лишние, все выглядели довеском к чужим, масштабным и загадочным, интересам, выглядели довеском к армии, оружейным складам, стоящей здесь российской XIV дивизии, черным джипам и вездесущей фирме «Шериф», принадлежащей Смирнову — «президенту» этого «государства». Если во всем Приднестровье было хоть что-то новое и неразрушенное, то оно именовалось «Шериф». Так назывались все бензоколонки и супермаркет в Тирасполе. Желтая звезда из вестерна проливала на постсоветский заповедник свет абсурда. Тут все было возможно. Старый аппаратчик переодевался американским шерифом и срывал банк. Край мрачных чудес, да и только.

Мы двинулись вдоль украинской границы на север. Повсюду росла кукуруза, и в этой кукурузе, поперек полевых дорог, стояли красно-белые шлагбаумы и посты. В этом было нечто сюрреалистическое, но, с другой стороны, и своя печальная прелесть. По сути, они стерегли пространство как таковое, надзирали за пустотой, защищали границу, представляющую собой идею геометрии в чистом виде. На карте это выглядело весьма угловато, словно вычерчено по линейке, без прелести, плавности, свойственной территориям, где история смешивается с географией, человеческой натурой, неким древним хаосом. С поправкой на масштабы эти линии напоминали африканские границы в Сахаре. «Это бывшие границы совхозов и колхозов», — объяснил мне потом один знакомый, который немного разбирался в Молдавии. И теперь они перегораживали этими своими шлагбаумами песчаные дороги, по которым двигались скот, лошади, свиньи, парни повидаться с девушками, фуры на резиновых колесах, бабы посплетничать, пьяницы надраться, воры украсть, родственники в гости, да и просто люди — с кем-нибудь встретиться. Мы ехали по совершенно пустому шоссе, и люди в форме среди этой кукурузной беспредельности напоминали чучела. Скорее всего, у них были какое-то оружие и какие-то приказы, но в этой аграрной бесконечности они выглядели абсолютно несерьезно. В самый раз, чтобы пугать подлетающих птиц, обыскивать мальчишек, везущих вязанки хвороста, пропускать возы, нагруженные сеном, и возвращать заблудившихся животных.

Ни одного автомобиля. Не встретив ни души, мы проезжали разрушенные бензоколонки. Местами этот край напоминал декорации к неведомому фильму. Так было где-то между Малештем и Бутором. Кто-то проложил широкое шоссе, по которому никто не ездил, кто-то построил бензоколонки, которые теперь рассыпались на глазах. Все выглядело брошенным, отвергнутым и бесполезным, не имеющим никакой ценности. Люди сидели по домам, каждый сам по себе. За дверью, за калиткой начиналась ничейная территория, пустота. Быть может, поэтому Валерий повез нас к своим родственникам в Григориополь — в нормальный дом с садом. Хотел показать нам обычную жизнь. Мы оказались за высокой стеной, в холодной виноградной тени. Нас встретил Миша. Огромный, пузатый и голый по пояс. Он говорил без умолку, точнее, произносил цветистые куртуазные речи. Сразу повел нас в глубь сада, демонстрируя очередные грядки и воздавая хвалу самодостаточности и урожайности молдавской земли. Действительно, растительность была зеленой и буйной, точно в тропиках. Зелень поднималась, стелилась, сплеталась, ползла, выплескивалась из укромных уголков, в этой гуще просто некуда было поставить ногу, под этой плодовитостью не было видно земли. А Миша ступал легко, точно балерина, меж огурцов, помидоров, фасоли, паприки, дынь, тыкв, шагал, подобно грузной молдавской Помоне. Он объяснял, зачем нужны огурцы и все прочее, и это немного напоминало наш визит к гагаузам: нас снова принимали за дикарей, прибывших из краев, где ничего не растет. Затем нам пришлось спуститься в подпол. Довольно большой, высокий и холодный. Все, что росло в саду, здесь можно было увидеть закрытым в банки, бочки, бутылки и бутыли. Миша то и дело подливал нам красного вина и говорил, говорил, говорил. По-прежнему полуголый, он совершенно не мерз. Среди этой подвальной роскоши он вспоминал, как в мрачную эпоху начала восьмидесятых посетил Варшаву вместе с молдавско-советским ансамблем песни и пляски. У него было полно денег, так что он пил шампанское и коньяк, ездил на такси и в обнищавшем городе чувствовал себя кум королю. Сопровождал его поляк — партсекретарь, бедный, как церковная мышь. В очередной раз наполняя стаканы, Миша просил нас найти его знакомого — кланяться, передать привет. Я послушно выпил и обещал отыскать в двухмиллионном городе бывшего партсекретаря.

Все это было лишь прологом к приему. Мы пошли в дом. Отец Миши праздновал день своего ангела, то есть, по-нашему, именины. На столе стояли вино, коньяк и виноградный самогон. Нас безостановочно кормили и безостановочно поили. Нам не хотелось кого-нибудь обидеть. Таков закон гостеприимства: я напился и обожрался. Миша не умолкал. Хозяева были русифицированными украинцами. На стене висели их портреты в молодости. Именинник с супругой были запечатлены в советской военной форме. То и дело вносили новые блюда. Молдавский эдем: сад, пир, тосты, родственники и друзья. Миша вспоминал времена, когда работал тюремным охранником. Его мать вспоминала времена, когда работала учительницей румынского языка. Валерий твердил, что румынского народа не существует. Все соглашались, что раньше было лучше. Да и я, собственно, начинал потихоньку соглашаться.