Сезанн. Жизнь - Алекс Данчев

Чтобы найти наставника, нужно было попасть в учебное заведение. Для традиционалиста (или конформиста) учебное заведение было одно: Школа изящных искусств. Мечты о ней Сезанн лелеял с 1858 года, если не раньше. Не успели начаться занятия на факультете права в Эксе, как он уже торопил Золя, чтобы тот справился о конкурсе в Школе изящных искусств: «Я все еще намерен, как мы и решили, попытаться получить какую-нибудь награду, лишь бы участие было бесплатным»{204}. Оговорка выдает некоторую неуверенность и потому может быть красноречива. Предварительные выяснения тогда ни к чему не привели. Четыре года спустя, в 1862‑м, Золя сообщил о ежегодном конкурсе на получение так называемой «живописной премии», возможно Римской: счастливый лауреат мог провести четыре года на вилле Медичи, на полном содержании. Тема была сформулирована так: «Кориолан, внимающий мольбам своей матери Ветурии»; глупый сюжет, и раскрывать его будут по-глупому – так, во флоберовском духе, прокомментировал Золя. Мы точно не знаем, участвовал ли Сезанн в конкурсе; если участвовал, то неясно, приложил ли он к этому старание. К 1862 году он проникся мыслью о гнете академизма (и косности критицизма) в главном художественном заведении Франции; и уже начал подумывать о том, чтобы делить свое время между Парижем и Провансом; план был с умыслом – получить максимальную свободу, творческую, и не только. «Я полностью одобряю решение приехать и поработать в Париже, а затем вернуться в Прованс, – писал Золя. – Мне кажется, это способ уйти от влияния школ и проявить оригинальность… для того, в ком она есть»{205}.

Через сорок лет, беседуя с двумя посетителями (им обоим можно верить), Сезанн проговорился, что ему дважды не удавалось поступить в Школу изящных искусств. «Я все упрощаю, у меня ленивый глаз, – признался он в свойственном ему духе. – Я поступал дважды, но я не умею схватить вещь в целом: если меня привлекла голова, я только ее и выделю»{206}. Сохранившиеся документы свидетельствуют лишь о том, что в феврале 1863 года Шотар охарактеризовал его как прилежного соискателя{207}. Воллар повторяет комментарий, приписываемый одному из экзаменаторов: «Сезанн по характеру колорист; но, к сожалению, слишком усердствует с краской»{208}. Похоже, что поступал он в 1863 году. Попытка могла быть и в 1862‑м – видимо, с одобрения или по настоянию отца. Луи Огюст воспринимал Школу изящных искусств как ключ к профессии, не говоря о материальных благах. Поступление сына подтвердило бы, что он – либеральный отец, показало бы его мудрость и дало бы повод похвалиться. «Moi, Cézanne, je n’ai pu avoir fait un crétin!» («Не мог же я, Сезанн, произвести на свет недоумка»){209}.

Но не вышло. К 1864 году Школа изящных искусств превратилась в «Художку»[25]: презрительно переиначив название заведения, Сезанн стал усердно его поносить. «Что касается меня, мой милый, – шутливо писал он Косту, вытянувшему несчастливый номер в жеребьевке во время военного призыва, – то мои способности куда скудней, чем волосы и борода. Но не надо отказываться от живописи, можно понемногу заниматься ею, даже будучи солдатом. Я встречаю здесь военных, которые посещают занятия по анатомии в Художке… Ломбар рисует, пишет и суетится больше прежнего. Я еще не ходил посмотреть его рисунки, сам он ими очень доволен. Я два месяца не трогал свою [неразборчивое слово] с Делакруа». Отныне было решено: для художника, у которого есть собственный характер, связываться с Школой изящных искусств – ошибка. Вспоминая своего старого друга Солари, Сезанн как-то заметил: «Я всегда говорил, что Школа его портит»{210}. Преподавание там никуда не годится. «Профессора – паскуды, скопцы и ничтожества; у них кишка тонка!»{211}

Как бы то ни было, испытать себя Сезанну довелось в Академии Сюиса; он показал, на что способен, – и самому себе, и другим. Там он обрел и самых близких друзей: Армана Гийомена, Антуана Гийме, Франсиско Ольера, Камиля Писсарро. Всем нравились его причуды и недостатки: сильный южный акцент, нарочитая выразительность, жаргон (никто его больше не одергивал, как некогда Жибер в Эксе) и чертыхания. «Nom de Dieu! Bougre de crétin!»[26] Моне часто вспоминал, как Сезанн клал черную шляпу и белый платок рядом с натурщиком, чтобы выверить градацию тонов{212}.

В течение всей жизни Сезанн снова и снова возвращался к сделанным в ту пору этюдам: они заменяли ему натурные штудии и служили своего рода памяткой. В масштабной ранней работе «Похищение» (цв. ил. 21), написанной для Золя и впоследствии перешедшей в собственность Кейнса, бронзовый Геркулес тащит белокожую деву – все происходит на зеленой поляне, на фоне условных очертаний горы Сент-Виктуар; смуглый соблазнитель, как называет его Лоренс Гоуинг, имеет определенное сходство с «Негром Сципионе» (цв. ил. 20) – натурщиком из Академии Сюиса, который позировал для этой картины, едва ли не самой выдающейся из ранних работ, где все внимание приковано к мускулистому, нарочито удлиненному торсу. «Сципионе» позднее приобрел у Воллара за четыреста франков Моне. «Он [Сезанн] тогда только начинал, – говорил Моне, – но с тех пор доказал, на что способен». Холст висел в его спальне в Живерни среди других избранных работ. По собственному признанию, для него это был «un morceau de première force»[27]. Когда Моне показал картину своему другу Клемансо, тот воскликнул: «Жуть какая!»{213}