Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского - Льюис Бэгби

вымышленный редактор-повествователь вступления подчеркивает нам это, делая Человека из подполья всего лишь одним из множества таких так называемых личностей[72]. Эта ирония должна быть также очевидна для нас, как и та полифония, которая эту иронию порождает.

Констатировав появление Человека из подполья в обществе как типа, повествователь тут же возвращается к теме неизбежного появления этого типа «в нашей среде»: «В этом отрывке, озаглавленном «Подполье» (т. е. первой главе «Записок». – Л. Б.), это лицо рекомендует самого себя, свой взгляд и как бы хочет выяснить те причины, по которым оно явилось и должно было явиться в нашей среде (курсив везде мой. – Л. Б.)». Невзирая на гоголевскую аллюзию «как бы», повторение слова «должно» усиливает голос исторического детерминизма, который звучит в примечании. Но при этом также подчеркивается тезис, согласно которому Человек из подполья будет говорить от своего имени, высказывая собственные взгляды (задача Человека из подполья), и при этом он попытается объяснить, почему он «должен явиться в нашем обществе» (задача Достоевского)[73]. Здесь вымышленный редактор-повествователь примечания указывает, что последующий нарратив (для читателей, впервые увидевших этот текст в номере «Эпохи» за апрель 1864 года) предоставляет слово типу современника, который раскроет для нас свою идентичность, разъясняя свое происхождение – если не для себя, то для читателей.

Последние предложения вступления завершают сеанс чревовещания: «В следующем отрывке придут уже настоящие “записки” этого лица о некоторых событиях его жизни». Это предпоследнее предложение готовит читателя первого номера «Эпохи» к тому, что произойдет через два месяца – в июне 1864 года. Вымышленный редактор подытоживает в детерминистском ключе: «Таким образом, первый отрывок должно считать как бы вступлением к целой книге, почти предисловием»[74]. Следует отметить изменение значения слова «должно». Здесь оно принадлежит не к философскому, а к повседневному дискурсу. То есть благодаря омонимии происходит семантический сдвиг от речевой категории модального императива к дискурсу прагматической деонтики («должно считать» означает «следует считать»). Это вносит во вступление дополнительную нестабильность. Таким образом, оно отражает дискурс самого Человека из подполья, в частности в части I.

Снижение абстрактного дискурса до уровня повседневности подкрепляется здесь (как и в других местах пролога) повторением уточнения «как бы» и его семантического родственника «почти»: в примечании нам представляют «как бы вступление к целой книге, почти предисловие». Что разъясняют эти уточнения? А лучше сказать, что они затеняют? Дополнительную неразбериху вносит вопрос: в чем разница между «вступлением» и «предисловием»? И вновь мы видим присутствие дестабилизирующего голоса.

Представляется целесообразным рассматривать примечание, которое скромно подписал некий «Федор Достоевский», как хор порой перекрывающих друг друга голосов, которые выполняют многообразные функции. С этой точки зрения пролог полностью соответствует интонации «Подполья». Он является неотъемлемой частью произведения, а не простым довеском к нему. Точно так же, как философские и конфессиональные дискурсы, составляющие первую часть повести, дополняются более традиционным повествовательным содержанием второй части, формируя «Записки из подполья» как единое целое, вынесенное в примечание введение тоже можно рассматривать на особом положении с позиции концептуального единства с текстом, к которому оно принадлежит [Jackson 1984: 66–68]. Введение созвучно основному тексту своими пародийными интонациями и полифоничностью.

Если сатирический тон основного нарратива характерен и для введения, то важно понять, что является объектом содержащейся в нем пародии. Пародия, как известно, – это метод, с помощью которого высмеиваемый объект разоблачается изнутри, с помощью его собственного дискурса, стиля речи и словесных оборотов. Это, по-видимому, и является принципом действия как введения, так и основного текста. Оно пародирует те голоса, которые его составляют. Оно глубоко иронично, но при этом поучительно, поскольку в нем запечатлены в миниатюре особенности интонации, присущие первой и в меньшей степени – второй части повести. Пролог подготавливает читателей к тому, чтобы прочесть последующее вставное повествование как можно внимательнее, настороженно ловя малейшие изменения интонации и голоса.

Короче говоря, введение распадается на четыре отличных друг от друга голоса. Перед нами вымышленный редактор-повествователь, чья стандартная редакторская интонация явно отличается от остальных трех: радикала (детерминиста), фельетониста-сатирика (насмешника) и имплицитного автора, чья подпись «Федор Достоевский» стоит под примечанием. Сначала вымышленный редактор излагает информацию, которой Достоевский считает необходимым обрамить свое повествование. Он говорит сухим, деловитым тоном. Второй голос принадлежит детерминисту. Он настойчив, псевдологичен и догматичен. Детерминист является объектом осмеяния со стороны третьего голоса. В нем, как и в речи Человека из подполья, слышно лукавство, намек на возможную двусмысленность, взгляд через плечо, подмигивание в сторону читателя – все это подрывает позицию детерминиста. Четвертый голос – это голос имплицитного автора. Его реплики частично совпадают с репликами вымышленного редактора-повествователя, но предполагается, что он занимает позицию вне структуры повествования – уровень, который не может быть доступен вымышленному редактору.

При обычном прочтении вынесенного в подстрочное примечание введения возникает мысль, что оно написано от одного лица – имплицитного автора, даже самого Федора Достоевского. Но, как мы видим, голос «Достоевского» распадается на четко обозначенные голоса-позиции. Детерминистские элементы, хотя они исправно служат целям Достоевского, не совпадают с авторскими элементами, поскольку автор считает, что детерминизм должен быть опровергнут – если не полностью, то, безусловно, в том, что касается вопросов свободной воли и моральной ответственности. Именно для этого персонажа сатирически изображенный упрощенный и неуклюжий детерминизм подходит как нельзя лучше. Присутствует также обязательный голос всеведущего повествователя, который дает строительный материал для повествования и сухим, деловитым тоном поясняет нарратив. Этот голос частично совпадает с голосом имплицитного автора, но только на той нейтральной территории, на которой возводятся строительные леса нарратива. Эти ремарки не отличаются богатством содержания. Они выполняют свои протокольные функции официального введения как такового. Однако его последнее предложение может быть произнесено разными голосами: голосом имплицитного автора, голосом вымышленного редактора (который исполняет свои обязанности от имени имплицитного автора) и голосом сатирика, чьи словесные финты разбивают основы того миропонимания, которое лежит в основе этого высказывания. Невозможно читать первую часть «Записок из подполья» как «как бы вступление» или «почти предисловие». Она или читается так, или нет. Подобные двусмысленности – намеки в духе Гоголя на что-то однозначное, которое при ближайшем рассмотрении развеивается как дым, – заводят читателя в тупик. Но эта неоднозначность может преследовать двойную цель: размывание смысла высказывания и в то же время привлечение внимания к менее драматизированным уклончивым высказываниям в других местах того же примечания.

Партитура полифонии голосов в примечании указывает на то, что есть несколько способов его читать, комбинируя и перекомбинируя элементы в соответствии с указанными мной четырьмя голосами-позициями.