Иван Тургенев - Анри Труайя

Он решился, наконец, и отплыл без энтузиазма в Санкт-Петербург. Именно там он узнал условия, на которых Франция подписала мир: «Итак, Эльзас и Лотарингия потеряны… пять миллиардов. Бедная Франция! Какой ужасный удар и как оправиться от него? Я очень живо представил себе вас и то, что вы должны были перечувствовать… – писал он Полине Виардо. – Это, наконец, мир, но какой мир! Здесь все полны сочувствия к Франции, но от этого становится еще горше». (Письмо от 15 (27) февраля 1871 года.)

Искренне жалея Францию, Полинетту и своих друзей Виардо, он пожертвовал, как обычно, какими-то светскими обязанностями; побывал на обедах, спектаклях и концертах, позировал художникам. Прежде чем уехать в Англию, он поручил другу Маслову продать за любую цену одно из своих имений. Едва вернувшись в Лондон, он узнал об ударе, который нанес ему Достоевский, высмеяв его в своем новом романе «Бесы». Один из героев книги – писатель Кармазинов – был выведен «русским европейцем», и Достоевский вложил в его уста слова автора «Дыма»: «Я стал немцем и горжусь этим». Чтобы подчеркнуть сходство портрета с моделью, Достоевский наделил своего героя «румяным личиком, с густыми седенькими локончиками… завивавшимися около чистеньких, розовеньких, маленьких ушков его» и «медовым, несколько крикливым голоском». Гордость Тургенева была задета. Он достойно парировал: «Мне сказывали, что Достоевский „вывел“ меня… Что ж! Пускай забавляется». (Письмо к Полонскому от 24 апреля (6) мая 1871 года.)

События Парижской Коммуны возмутили его до отвращения. Мятежное правительство, бунты, братоубийственная война, за которой с любопытством наблюдали немцы! «Я нахожусь в Англии – не ради удовольствия – но потому, что мои друзья (Виардо. – А.Т.), почти разоренные этой войной, приехали сюда, чтобы попытаться заработать немного денег», – писал он Флоберу. (Письмо от 24 апреля – 6 мая 1871 года.) И спрашивал, как тот перенес эту «ужасную бурю». Смог ли «остаться прирожденным зрителем»? Узнав о разгроме парижских революционеров войсками Тьера и о последовавших жестоких репрессиях, он записал на полях рукописи следующую мысль, которая пришла ему в голову: «Это еще не конец и не начало. Была и будет неразбериха. Finis Francae!»[31] Однако в то же время он надеялся на то, что с возвращением покоя благодаря победе сил правопорядка он мог бы, наконец, вернуться во Францию и увидеть там вновь свою дочь и своих друзей. «Эти парижские события меня потрясли, – писал он Флоберу. – Я замолчал, как замолкают на железной дороге при въезде в туннель: адский грохот ошеломляет вас и вызывает головокружение. Теперь, когда он почти прекратился, я спешу вам сказать, что в августе месяце непременно приеду повидать вас». (Письмо от 1 (13) июня 1871 года.) И действительно, после того как он произнес на английском речь в Эдинбурге по случаю юбилея Вальтера Скотта и с удовольствием побывал на охоте на куропаток в Экоссе, он 16 августа отплыл на континент.

Его торопливое пребывание в Париже позволило констатировать, что нормальная жизнь постепенно вступает в свои права во все еще опустевшем городе. Однако он уже торопился в Баден-Баден. Там семейство Виардо распродавало все, чем владело, намереваясь окончательно покинуть Германию. Не представляя себе жизни без них, Тургенев продал дом, который только что построил и в котором собирался провести остаток своих дней. Согласно контракту, он должен был освободить его первого ноября 1871 года. Последние недели в Германии он провел в постели, скованный приступом подагры. Чтобы убить время, он работал над длинной повестью «Вешние воды», из которой исключил любой политический акцент.

В ней в который раз речь идет о страшной силе любви, о лучезарном господстве женщины, постыдном унижении мужчины, покоренного чувствами к ней. Это было истинно тургеневское произведение по изяществу стиля и фатализму темы. Автор был в общем и целом удовлетворен ею. Однако, как всегда, боялся ее приема русской прессой, столь плохо расположенной к нему.

Он беспокоился и за атмосферу, в которой окажется во Франции. «В нынешнем французском Национальном собрании, – писал он французскому издателю Жюлю Этцелю, – особенно поражает меня отсутствие патриотизма в самом простом – и в самом прямом смысле этого слова. В то время, как позор иноземного нашествия должен бы быть днем и ночью их единственной заботой, невыносимо жечь, как прикосновение раскаленного железа к их подошвам, их сердцу, их душе – эти господа заняты обсуждением каких-то вопросов о партиях, о форме правления – уж не знаю, о чем еще! И, разумеется, это страшно подрывает престиж Франции в глазах Европы. Если Тьер имеет право быть там, где он есть, и тем, что он есть, – то это потому, что, вопреки всему, невозможно не ощутить в нем этот патриотизм, о котором я говорил выше». (Письмо от 17 (29) августа 1871 года.)

Виардо уехали первыми. Тургенев присоединился к ним в Париже 21 ноября 1871 года. Семья и ее друг устроились в доме Виардо на улице Дуэ, 48. Пережив бурю, Виардо с облегчением вернулись к своей мебели, своим друзьям и счетам в банке. Никогда Тургенев не чувствовал себя так близко к любимой женщине. Она и ее муж занимали первый этаж дома с гостиной, столовой, концертным залом, главным украшением которого был монументальный орган, и картинной галереей, где было представлено множество полотен великих художников: Веласкеса, Риберы, Гарди… Луи Виардо был страстным коллекционером. На последний этаж, где в четырех комнатах жил писатель, вела внутренняя деревянная резная лестница. В его кабинете, отделанном зеленой тканью и всегда тщательно убранном (он не любил беспорядка), были две главные вещи: письменный стол и диван для отдыха. Повсюду книги – русские, французские, английские, немецкие. На стенах – пейзажи Теодора Руссо, один Коро, профиль Полины, выполненный в виде мраморного барельефа, и слепок руки с длинными пальцами певицы. Чтобы лучше слышать, когда она пела, он распорядился установить акустическую трубку между своим кабинетом и музыкальным салоном. Этот аппарат стоил ему двести франков. Он называл его своим «телефоном». А Полина – «ухом Тургенева». Таким образом, даже находясь на расстоянии, она присутствовала при работе и в мечтах своего неутомимого поклонника.

Дом на улице Дуэ стал вскоре центром притяжения для всех русских, живших в Париже. Тургенев был для них «послом русской интеллигенции». В любое время, порой без предупреждения, приходили знакомые или незнакомые. Одни просто хотели на него посмотреть, другие приносили рукописи, третьи просили денег на издание какого-то революционного журнала. Усталый Тургенев любезно принимал их, выслушивал, соглашался помогать и внутренне протестовал против их бесцеремонности. Однако, испытывая раздражение от потока незваных гостей, он в глубине души чувствовал необходимость видеть, слышать их… Благодаря им он, казалось, прикасался к России, дышал ее благословенным воздухом. Это была еще одна возможность оставаться русским во Франции. Иногда во время разговора с соотечественниками-эмигрантами в кабинет прилетали звуки пианино. На нижнем этаже пела Полина. Тургенев прислушивался, улыбаясь. Потом возвращался к разговору, виноватый, рассеянный. Любовь к этой крепкой пятидесятичетырехлетней седеющей темноглазой женщине с твердым характером не мешала ему искренне интересоваться русскими людьми, жившими в Париже. Чувство долга, в основе которого лежал патриотизм, великодушие и мягкость характера, не позволяло ему забывать обещаний, которые он давал изгнанным соотечественникам, искавшим рядом с ним хоть какой-то покой. Он добросовестно читал их неумелые рукописи, составлял рекомендательные письма, принимал личное участие, устраивая своего соотечественника в больницу, давал взаймы деньги, не рассчитывая получить их обратно, организовывал в пользу нуждавшихся музыкальные вечера, заложил основу в Париже первой русской библиотеки[32]. Благодаря этим многочисленным заботам он заставлял себя забывать мучительное чувство ностальгии. Однако чем более он считал себя европейцем, тем более испытывал притяжение к родной стране. Под внешностью космополита жил глубоко русский человек. С годами он все чаще возвращался к воспоминаниям о детстве, прошедшем в России. Богатство, щедрость этой прадедовской земли питали его мечты. Закрыв глаза, он гулял по дорожкам Спасского, по улицам Москвы и Санкт-Петербурга, чувствовал знакомые запахи, слышал голоса далекой жизни. Однако ехать в Россию он не считал необходимым. Здесь все было на поверхности: легкие удовольствия, милая цивилизация; жестокая же действительность, та, где великие произведения черпали свою жизненную силу, находилась там, за границами. Он обнаруживал, что неспособен написать роман, повесть, главными действующими лицами которых не были бы русские люди. Для этого нужно было поменять душу, если не тело. «Мне для работы, – скажет он Эдмону де Гонкуру, – нужна зима, стужа, какая бывает у нас в России, мороз, захватывающий дыхание, когда деревья покрыты кристаллами инея… Однако еще лучше мне работается осенью в дни полного безветрия, когда земля упруга, а в воздухе как бы разлит запах вина…» Эдмон де Гонкур заключал: «Не закончив фразы, Тургенев только прижимал к груди руки, и жест этот красноречиво выражал то духовное опьянение и наслаждение работой, какие он испытывал в затерянном уголке старой России». (Дневник братьев де Гонкур, 5 мая 1876 года.)