Андрей Рублев - Павел Северный

– Намедни, отче, рядил я суд над шестью боярами.

– За какую неполадность, сотворенную ими?

– Два табуна коней схитили.

– Чьими кони оказались?

– Моими. Запасался ими для новых дружин.

– Неужли осмелились на такое злодейство?

– Самого озноб прошиб от лихого вероломства. Голова воровству – тверской князь. Он подбил на крамольность супротив меня.

– С конями чего сотворили?

– В Литву угнали.

– Наказал виновников?

– По-крепкому.

– Нельзя таким татям жить на Руси.

– Жизни их не лишил. Больно родовитыми оказались.

Услышанное взволновало Сергия, он стал покашливать, а отпив из сулеи кваса, сухо спросил:

– Велишь понять, что родовитость конокрадов до того тебя перепугала, что ты эдак неразумно проявил милосердие, столь пагубное в сем деле?

– Пришлось, отче! Заступники татей несусветный галдеж на Москве подняли. Нельзя, чтобы боярские вопли татарских ушей достигли. Не время, отче, мне с родовитым боярством распри зачинать.

– Тебе виднее, как, правя Москвой, с боярскими татями обходиться. Только памятуй и о том, что иной раз пугаешь Русь своим непонятным милосердием. Нельзя боярам, пусть и родовитым, прощать самую малую худость для Руси. Зело ты доверчив к боярам. Плохо хоронишь от их ушей свою сокровенную потайность. А ведь ведаешь, что от них татары узнают о всех твоих замыслах для блага Руси.

– Сурово судишь. Нельзя всех бояр одним гребнем чесать. Среди московских бояр много истовой верности мне и всея Руси.

– Только больно легко свою верность на конокрадство выменивают.

Последние слова остановили князя. Он сурово посмотрел на Сергия, но, встретившись с такой же суровостью в глазах монаха, заговорил примирительно:

– Коней сворованных жалко. Арина Хмельная растила табуны. Добрые кони.

– Чую, по-прежнему мыслишь, княже, о том, что надобно копить конскую ратную силу. Помню, сказывал тебе свое грешное разумение, что сила Руси в пешей ратности. Конская сила в набегах хороша, но для обороны не сноровиста, да и не стойкая. Наскочит, сокрушит, помнет, а пыл ее сгорит, как солома. Так мыслю, что на Руси в пешем строю всякий человек – несокрушимый воин. Русь должна только на свою пешую силу надеяться. Потому всякого из нас земля крепко на себе держит. На земле наша стойкость боевой силы. Помнишь, поди, как и сей монастырь татары пробовали зубами куснуть, да, обломав их, ушли от него несолоно хлебавши. А ведь мы только монахи, но и в нас имеется для бережения Руси сила. Помни, княже, Русь в лесной чащобности, а здесь пешему воину сподручнее врага бить, пусть даже кулаком наотмашь.

Князь задумался. В трапезной ожило молчание. Отец Сергий на миг пожалел, что решил поучать князя в воинском деле.

Слышно в трапезной подвывание ветра. На улице чей-то конь тревожно заржал.

– Никак, мой конь подал голос? – проговорил князь.

Тягостно князю молчание, и наконец, осмелев, он начал нужный разговор:

– Догадываешься, пошто навестил тебя?

– Словом своим укрепи мою догадливость.

– По заказу митрополита с тобой свиделся. Сызнова благословил меня на просьбу к тебе, отче.

– Позабыли, что неизменно мое несогласие?

– Уразумей, отче! Свечой догорает житье святителя Алексия. Того и гляди, может Русь осиротеть без него. А тогда что?

Князь надеялся на ответ, но Сергий молчал, гладя ладонью столешницу.

– Осиротеет Церковь Руси без Алексия. Обуяет черных людей страх. Боярство спесивостью нальется. Князья в уделах зашевелятся с тайными замыслами. У каждого из них водится монах, достойный стать митрополитом. А мне нужен митрополитом только ты, отче. Сам знаешь, как начнет дышать монашество и духовенство без твердой длани Алексия. Вот чего страшусь. Крестом осеняя себя, заверяю тебя, что сего не случится, ежели, пересилив несогласие свое, пообещаешь быть митрополитом. Ждет Русь твоего согласия. А ты упрямишься.

Сергий нетерпеливо выкрикнул:

– Да не упрямлюсь! Не упрямлюсь!

Выкрикнул и задохнулся от кашля, а оправившись от волнения, заговорил, четко выговаривая слова:

– Не упрямлюсь. Не достоин стать князем Церкви, ибо не смогу сызнова воскресить жесткость разума, кою сумел усмирить молитвами и смирением. Дабы править Церковью на Руси, надобна жесткость разума. Нет сего у меня, не могу божеское венчать с мирским.

– Но не может Русь пребывать без митрополита, замыслив вызволить себя из порабощения.

– Будет митрополит!

– Дашь согласие?

– Нет!

Сергий, встав и ожесточив холодом голос, спросил:

– Княже, пошто просишь моего согласия, когда у тебя есть достойный быть митрополитом?

Вопрос Сергия испугал князя своей категоричностью. Он понял, что не сможет опровергнуть спрошенного. Князь, вздохнув, сел на скамью и, опершись локтями в столешницу, зажал голову в ладонях. Сергий говорил почти шепотом:

– Ведаю о твоем, о рабе Божьем Митяе. Господь простит меня грешного – не верю я, что сможет Митяй быть князем Церкви на Руси. Есть ли у него надобная жесткость? Удержит ли он в покорности спесивость духовенства и монашества? Не падет ли смиренно на колени не перед Господом, а перед князьями и боярами? Не принудят ли они его быть покорным, одобряющим пагубные для Руси помыслы о дружбе с ворогами?

– Опять бояр винишь? Про черных людей пошто напоминаешь? Аль не знаешь, что из-за них на Руси немало тревог?

– Сужу, как сподобил Господь. Как сам уразумел, перешагивая канавы прожитых лет. Неужли, княже, инако судишь о черных людях, кои во всех твоих замыслах даруют тебе помощь трудом и кровью ратных подвигов?

Ответа от Дмитрия Сергий не услышал. Князь, встав, зашагал по трапезной, заложив руки за спину, заговорил недовольно:

– И у бояр на тебя обида водится. Не дозволяешь им радеть вкладами, укрепляя богатство обители. Аль не нужна тебе их тороватость? Разумею, нужна. Обитель должна быть крепостью.

– Несокрушимость обители нашей сильна крепостью стен, в том нам помощь и от лесов Радонежа. От сытости бояре докучают тебе всяким нытьем, да норовят выставить меня перед тобой как их недруга, позабывая ради склочности, что и я из боярства ушел служить Богу. Злобятся они, что не дозволяю им братию приучать к стяжательству. Не бери, княже, на веру боярскую слезливость. Прими верность моей клятвы, чту себя верным твоим помощником до последнего вздоха. Обещаю тебе доглядывать, чтобы никто не мешал народу копить силу для изгнания поработителей, а взамен от тебя прошу и ожидаю чистого взгляда и душевную искренность.

Над Тайным озером шатром раскинулась серая ночь. Над черными стенами заозерных лесов светится потускневшим золотом обломок ущербной луны, а отражение от нее парчовой рогожкой выстелилось по воде к берегу острова. Колышется рогожка, оттого что напористый ветерок шершавит водную гладь легким волнением.