Мой Бердяев - Наталья Константиновна Бонецкая

мещанству. Но бердяевское пророчество о персоналистической революции и развоплощении мира тяжелой, смертной необходимости пока что не сбывается: мир, видимо, продолжает изживать наследие модерна, – по Бердяеву, по – прежнему пребывает в упадке.

Глава 4. Русский экзистенциализм и антропософия

1. Н. Бердяев и Р. Штейнер: постановка проблемы

На мысль о том, что философия Николая Бердяева (1874 – 1948) могла получать вдохновляющие импульсы от оккультного учения Рудольфа Штейнера (1861 – 1925), наталкивает прежде всего совпадение названий ранних книг мыслителей: в 1893 году вышла в свет «Философия свободы» Штейнера (Бердяев читал это сочинение по – немецки), а в 1911 году – труд с тем же заголовком Бердяева. Бросив взгляд «с птичьего полета» на последующее творчество обоих, мы подмечаем также общность основных категорий и представлений. В центре как русского экзистенциализма, так и антропософии – человек как Я, или свободный дух, гражданин духовного мира, борец за возвышение бытия; учение Бердяева называется и антроподицеей, что сходно со Штейнеровой антропософией; оба мыслителя пророчествуют о конце старого мира и близости новой эпохи. Бердяев считал Штейнера «замечательнейшим современным теософом – оккультистом»[244] и так писал, например, в 1912 году: «Уже несколько лет я испытываю большой интерес к Рудольфу Штейнеру он мне близок. Я изучил его книги»[245], – «изучение» происходило в период создания бердяевской «философии свободы». Бердяев придавал «огромное значение» Штейнерову гнозису: «Я… вижу в нем [оккультизме Штейнера. – Н.Б.] симптом великого космического поворота, обращения к тем тайнам Космоса, которые до сих пор были скрыты как от Церкви, так и от науки. Я ощущаю содрогание физического бытия. Налетает сильный космический ветер, и человек может быть унесен космическими вихрями, если он будет и впредь оставаться в неведении»[246]. При этом и себя самого Бердяев относил к «теософскому» человеческому типу[247] – признавал за собой способность сверхчувственных восприятий, которые считал истоком собственного экзистенциализма. Однако, называя себя гностиком, Бердяев ориентировался на «христианский гнозис» Я. Бёме, Ангелуса Силезиуса, Ф. Баадера и крайне резко отзывался о внецерковном «гностицизме», – в частности, о современном ему теософском движении. Отрицанию в конечном счете под его пером подверглось и учение Штейнера в целом. Это с ходу понятно: Бердяев, при всем своем «вольнодумстве» («Самопознание»), был сторонником теизма, Штейнер же – принципиальный атеист, уклонявшийся от «последних» – метафизических вопросов и свое воззрение облекший в (квази)научную форму. Антропософы питают к Бердяеву взаимную неприязнь, указывая на его «пренебрежительный тон превосходства» в оценке Штейнера: «Так человек проходит мимо того, что могло бы оказаться ему – в соответствии с его существом – ближе всего», – замечает Ася Тургенева[248].

Так что же, может, мое предположение о влиянии на Бердяева неких фундаментальных установок Штейнера является ложным? Однако моим союзником здесь оказывается Андрей Белый – самый верный из русских учеников Доктора. В своем позднем мемуарном, вместе и историко – философском очерке о Бердяеве «Центральная станция» он обнаруживает в потоке бердяевского философствования очевидную антропософскую струю. «Центральная станция» – это интереснейшая попытка описать феномен Бердяева, осмысливая его философские истоки. Концепция Андрея Белого, в ее (недостигнутом) пределе – это представление о Бердяеве как о виртуозном компиляторе идей, собственного философского взгляда на мир не имеющего, но способного гениально сочетать чужие открытия. «Он казался не столько творцом мирозрения [так в тексте. – Н.Б.], сколько исправнейшим регулятором ряда воззрений, им стягиваемых в один узел с бессознательной целью: прокладывать рельсы к грядущему; был он скорее начальником узловой важной станции мирового сознанья». Философия Бердяева – лишь «центральная станция», через которую непрерывно следуют «поезда» с «собственниками» идей – подлинными творцами. И среди этих «собственников» Андрей Белый по три раза называет Соловьёва и Мережковского, трижды же – Ницше и вновь трижды – Штейнера[249]. По – видимому, именно их присутствие в текстах Бердяева было для Белого особенно очевидным, – троекратное упоминание этих ключевых для Бердяева лиц вряд ли случайно[250]. И совершенно недвусмысленно Андрей Белый заявляет о влиянии Штейнера на раннего Бердяева: «Штейнер, явившийся из „Философии свободы“ Бердяева, объявил бы, пожалуй, что это совсем не „бердяевство“, а Дорнах»[251]. Дорнах – иначе, Гётеанум – место постановки «Драм – мистерий» Штейнера, святилище антропософских посвящений. «Философское познание ‹…› есть посвящение в тайну бытия, в мистерии жизни»[252]: это писалось Бердяевым уже в начале 1930-х годов. Мысль о себе, как посвященном, посещала Бердяева не только в 1900 – 1910-е годы. Вместе и «Дорнах» сопровождал его на всем жизненном пути.

Присутствие в философской идее Бердяева интуиций оккультиста Штейнера неслучайно, философия Серебряного века и ее основоположника Вл. Соловьёва – не совсем «философия» в классическом смысле этого слова. Русская мысль восстала против гносеологической тенденции, возобладавшей в западной философии во второй половине XIX века, противопоставив ей ориентацию на бытие как таковое. Непознаваемая вещь-в-себе Канта сделалась «Золотым Руном» русских «аргонавтов», философских наследников Соловьёва. Сам Соловьёв позиционировал себя как тайнозрителя Софии Премудрости Божией, сподобившегося высочайшего откровения – мистического видения единого универсума, явленного ему как лик Софии («Три свидания»). Кантовский агностицизм, в глазах русских мыслителей, был упразднен «свободной теософией» Соловьёва, проложившей новый путь к последней тайне бытия, – путь в обход столбовой дороги неокантианства и позитивизма.

Но буквально того же искал и молодой Р. Штейнер. «Современная философия страдает нездоровой верой в Канта. Настоящий труд пусть будет способствовать преодолению этой веры»: слова ли это Бердяева из «Философии свободы» или П. Флоренского – автора книги «Столп и утверждение Истины»? Нет, это начало предисловия к труду Штейнера «Истина и наука» (1891 г.)[253], прологу к его «Философии свободы» (1893 г.). Штейнер отстаивал возможность постижения «первоосновы вещей» поначалу в рамках дискурса философского, прибегая к понятию интеллектуальной интуиции, привычной для немецкого идеализма. Однако, как он утверждал, от природы ему была дана способность к ясновидению – восприятию существ духовного мира. И чуть позже гносеологическая проблема получила у него самобытную – уже не философскую постановку. После трудов, вполне вписывающихся в контекст послекантовской философии (это «Очерк теории познания Гётевского мировоззрения» (середина 1880-x годов), «Истина и наука», «Философия свободы»), на свет появляется труд «Как достигнуть познаний высших миров?» (1905 г.), который Бердяев считал «лучшей книгой Штейнера»[254]. В ней уже намечены основы тайноведения и путь к посвящению, которое и обеспечит «познание высших миров». В самом начале ХХ века Штейнер нашел для себя среду где были оценены его сверхъестественные устремления: он вступил в Теософское общество, а также – немного позднее – в ложу «Великий Восток» т. наз. Мемфис – Мизраим масонства, где наиболее продвинутым адептам обещалось обретение несомненного «свидетельства бессмертия человека»[255]. Его «духовные исследования» набирали силу, восполняя «древнюю мудрость» теософов. Последнюю