Война за империю - Евгений Белаш

— Токай, — повторил Фридрих Хейман, уже с совершенно иным выражением. Если раньше в его словах читалась нотка недоверия, то теперь штабист выразил глубокое и искренне удовлетворение от того, что в бутылке оказалось именно то, что ожидалось. — Теперь его днем с фонарем не найти.

— Что поделать, все на свете знало расцвет и упадок, — с долей философской грусти заметил Шетцинг. — Венгерские вина в том числе. Но это хорошее.

— Склонен согласиться, — Хейман отпил еще глоток, задумчиво поставил бокал на стол. — Подумать только, я в детстве читал о нем в журнале и мечтал когда-нибудь попробовать. Кто тогда мог подумать…

Со стороны политик и штабист были не похожи друг на друга. В премьере отчетливо читалось аристократическое происхождение, светлые волосы были аккуратно зачесаны на идеальный пробор — волосок к волоску. Костюм сидел на нем второй кожей, будто владелец родился облаченным в пиджак из тонкой шерсти. Военный же был грубоват лицом, стрижен под суровый армейский ежик и немного неловок в движениях, словно каждое движение причиняло ему несильную, однако назойливую и постоянную боль.

Два совершенно разных человека, но взгляд у этой странной пары был одинаков. Их спокойные глаза, как зеркала, отражали все, не показывая ничего, что творилось за ними. Так смотрят те, кто привык к большой власти и не меньшей ответственности. Кто привычно взвешивает каждое слово даже в кругу старых друзей.

— Год закончился, — Шетцинг провел рукой по голове, будто проверяя, не выбился ли отдельный непослушный волосок из прически. Эта констатация очевидного факта была явным и неприкрытым приглашением к беседе. Хейман почесал седую макушку и невольно поморщился.

— Все так же? — спросил Шетцинг, и в его голосе прорезалось нечто схожее с участием и даже тревогой.

— Да, — односложно отозвался штабист. — Артрит скоро сведет в могилу… Похоже, та война все-таки достанет меня и через четверть века.

— Крепись, ты нужен мне и Германии. Как никогда нужен, — просто и откровенно сказал политик, поднимая бокал в жесте, похожем на салют.

— Знаю. Стараюсь.

Когда пустые бокалы были оставлены, Шетцинг склонился вперед, уперся локтями в стол и сложил длинные тонкие пальцы домиком.

— Что ж, осенью мы провалили блиц-высадку, — сказал он, подводя пробную мину. — Сейчас время последовательного планомерного приступа.

— Я знаю. Ведь мой штаб его и планировал.

— Фридрих, сколько мы знакомы? — чуть вымученно спросил Шетцинг.

— С двадцатого… значит скоро двадцать четыре года.

— Фридрих, я всегда считал тебя другом…

Штабист чуть приподнял бровь. Он привык, что товарищ и коллега всегда уверен и производит впечатление очень прямолинейного человека, даже когда крутит интриги, сложные как морской узел 'многократная восьмерка'. Такое хождение вокруг да около некоего важного вопроса было для Шетцинга совершенно нехарактерно.

— Рудольф, — Хейман тоже наклонился, и ноги, больные еще с окопного сидения в Мировой войне, сразу напомнили о себе. Но военный задавил это чувство привычным усилием воли. — Рудольф, ближе к делу. Я помню, сколько мы прошли вместе. Что ты хочешь узнать?

Шетцинг рассеянно провел рукой по пузатому боку бутылки с токайской эссенцией, будто хотел налить еще, для храбрости. Порывисто встал и сделал несколько шагов по комнате, так энергично, что фалды пиджака взметнулись за спиной.

— Я внимательно прочитал все, что вы спланировали с твоими умниками из Штаба, — четко и решительно вымолвил он, отчеканивая каждое слово, как молотком. — Я одобрил все ваши выкладки и планы. Я в очередной раз поставил свою репутацию на то, что ты снова сможешь.

Последнее слово политик отчетливо выделил голосом.

— Но я хочу, чтобы ты сейчас, прямо сейчас сказал мне, как на исповеди. Вы действительно сможете?

— Налей, — кратко попросил Хейман, так, как будто обращался не к правителю одной из сильнейших держав мира, а к окопному товарищу. И Шетцинг, не чинясь, не указывая военному на его место, снова сел и выполнил просьбу.

— Мне страшно, Фридрих, — сказал премьер-министр Республики, неожиданно и с устрашающей откровенностью. — Теперь мне по-настоящему страшно. Раньше мы могли проиграть, но теперь… Если война не закончится победой, мне припомнят все. Дружбу и союз с русскими, репрессии против национал-социалистов, чистки армии, мое дворянское происхождение и все, за что меня ненавидит наша оппозиция. Сталин так же потребует сатисфакции, поскольку ему тоже понадобится козел отпущения. Но сейчас я еще могу уйти в отставку, покинуть политику и мирно жить на каком-нибудь парадном и бесславном посту. Решать нужно теперь. Поэтому… Германия вступила в новую войну, мы сможем ее выиграть?

— Ты же видел все расчеты… — начал, было, Хейман, но премьер-министр остановил его нетерпеливым жестом.

— Видел, одобрил, поддержал, — горячо сказал Шетцинг. — Но сейчас я хочу, чтобы ты сказал мне, как мой ближайший друг, как человек, с которым мы вместе мерзли и голодали, а затем карабкались по всем ступенькам вверх, не пропустив ни одной. Скажи — это получится?

— Рудольф, я не знаю, — ответил Хейман после недолгой, но тягостной паузы.

Шетцинг стиснул зубы и с такой силой поставил бокал на стол, что вино плеснуло через край, оставив на гладкой поверхности мокрые пятна.

— Я ждал не такого ответа, — с трудом сдерживая вспышку ярости, медленно и тихо сказал премьер-министр.

— У меня нет другого. Никто никогда не пытался сделать того, что мы намереваемся совершить. Создать объединенную военно-воздушную группировку и навязать Британии тотальную воздушную войну. Выставить полторы тысячи бомбардировщиков и две тысячи истребителей. Выбив костяк их ВВС, расколоть воздушный щит этого проклятого острова. Подготовить почву для высадки в следующем году и обеспечить превосходство в воздухе, чтобы уравновесить их преимущество на море, во флоте. Рудольф, я уверен, что это возможно. Но я не могу гарантировать, что это получится. Единственное, я могу обещать точно, что не стану искать оправданий и разделю с тобой все последствия, если… Потому что помню те ступеньки и как ты протягивал мне руку каждый раз, когда я оступался.

Рудольф Шетцинг долго сидел в полном молчании, с четверть часа, может и больше. Со стороны казалось, что политик обратился в недвижимое изваяние, и потому внезапное возвращение его к жизни заставило Хеймана вздрогнуть.

— Что ж… — Шетцинг решительным движением протянул вперед руку с бокалом. — Я понял и ценю то, что ты сказал. И тогда… за новый, сорок четвертый год. Год новых побед для Германии и успеха для нас.

— За победу, — Хейман ответил тем же, сосуды столкнулись и мелодично отзвенели. — И за успех. Пусть наша небесная саранча опустошает проклятый Остров.

Январь 1944 года