В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 - Юрий Владимиров

Из всех пленных никто, даже Марат, за меня не заступился. Но конвоир, шедший впереди, сказал моему обидчику, что нельзя быть таким свирепым. Это меня так тронуло, что я закричал по-немецки: «Спасибо, спасибо, товарищ!» Но это ничего не могло изменить – я все равно остался без картофелин.

…Фуру дотащили до двора пищеблока, где картофель из нее должна была выгрузить другая команда, относящаяся к этому блоку. По дороге «домой» Марат пытался утешить меня и предложил взять его пару картофелин. Но я отказался. Возвратились мы в барак как раз к ужину, который на этот раз я съел совсем без аппетита. Так я отметил праздничный день 5 декабря – день «самой лучшей в мире Сталинской конституции государства рабочих и крестьян». Он оказался тем днем, когда меня в третий раз за все время плена избил немецкий солдат.

Не могу не отметить, что в подобной ситуации все военнопленные из других стран, в частности французы, как правило, очень дружно, не боясь быть застреленными конвоиром, заступались за товарища, даже применяли силу к обидчику. Но советские военнопленные, и в особенности русские и украинцы, поступали так крайне редко – каждый старался беречь свою шкуру.

Пленные тащили не обязательно продукты питания, но и любые вещи, особенно мелкие и ценные, которые можно было спрятать в одежде незаметно для часовых и потом обменять на хлеб или другое съестное у товарищей и часто – у самих немцев. В последнем случае меняльщику нередко требовались услуги переводчика, в качестве которого приходилось бывать и мне, за что перепадало какое-нибудь вознаграждение.

В тяжелейших условиях немецкого плена выживал в основном тот, кто не сидел сложа руки, питаясь лишь мизерным пайком. Надо было всячески изворачиваться, чтобы найти себе дополнительное питание. Наиболее распространенным способом была кража, но это требовало от пленного прежде всего отсутствия страха перед часовым, умения на время усыпить его бдительность. Нужно было быть очень наблюдательным, находчивым и ловким, найти для совместных действий подходящего товарища. Я хорошо запомнил слова, которые часто повторял комендант нашего лагеря, пузатый проныра и пройдоха Пауль Хебештрайт: «Солдат должен уметь все организовать, но при этом не попадаться». Под словом «организовывать» фельдфебель имел в виду «украсть»…

Менее распространенным способом добывания пищи было изготовление каких-либо игрушек – их продажа или обмен на кусок хлеба или другое съестное, даже за спирт.

Легче было жить не в одиночку, а «колхозом». Это означало, что несколько товарищей, добыв съестное, складывали его в «общий котел». Важно было достать не только еду, но и дрова или угольные брикеты. Если член «колхоза» работал там, где его хорошо кормили, например у немецкого крестьянина, то этот человек оставлял свою долю лагерной пищи в пользу товарищей.

…Между прочим, с помощью Марата я совершил еще два «похода» за картошкой, окончившиеся вполне благополучно. Добытые картофелины я варил по две штуки, одну съедал сразу, а другую оставлял на утро.

В воскресенье 6 декабря после обеда в бараке опять появился офицер-пропагандист, который сразу же направился к моим нарам и поинтересовался, почему я не заходил к нему. Пришлось соврать, что трудно было отпроситься у шефа с работы. В это же время ко мне подошел повар, позвав меня «попить кофе, пока он не остыл». Под этим предлогом он быстро увел меня «от греха подальше».

Нам опять принесли пачки газеты «За Родину», и пожилой агитатор громко зачитал помещенный в одном из последних номеров обзор военных действий, где мельком было отмечено, что под Сталинградом германские войска героически сражаются в условиях окружения.

Я запомнил день 7 декабря, когда впервые получил за свою работу в мастерской зарплату за ноябрь – 10 марок двумя маленькими бумажками. Но эти «деньги» были специальными, предназначенными только для военнопленных, о чем я писал выше. В следующую субботу я приобрел в лагерном киоске напечатанный на тоненькой бумаге карманный немецко-русский и русско-немецкий словарь, изданный в Лейпциге в 1940 году. Благодаря этому словарю у меня отпала необходимость в записывании новых для меня немецких слов в самодельной книжечке. А в сентябре 1945 года я отдал этот словарь молоденькому немецкому военнопленному, работавшему на станции Бердичев, сказав ему: «Этот словарь хорошо послужил мне, когда я был в вашем плену, а теперь пусть так же послужит тебе и поможет выжить в советском плену».

Как-то при разговоре в мастерской с ефрейтором Гансом я поинтересовался, не может ли он найти для меня книжку по грамматике немецкого языка. Тот обещал поискать книгу у себя дома. И действительно, примерно через неделю Ганс вручил мне изданный в начале 30-х годов солидный учебник по немецкой грамматике, сказав, что он пользовался им, когда учился в школе, и теперь дарит мне эту книгу на память.

…Забегая далеко вперед, отмечу, что этот очень хороший учебник я привез из плена в Донбасс, но там его листы из-за отсутствия другой бумаги «скурили» соседи по общежитию. Та же судьба постигла и красивое издание «Декамерона» на немецком, – обе книги я с большим трудом вывез из Германии. На мои протесты против подобного варварства товарищи не обращали никакого внимания, в конце концов и я присоединился к этим курильщикам.

25 декабря немцы устроили для себя и для нас короткий рабочий день в честь праздника Рождества Христова. За день до Рождества в нашей мастерской Ганс установил на стуле маленькую елочку, которую украсил разноцветными ленточками.

В команде сапожников мой друг Михаил Бровко случайно увидел своего земляка, который участвовал как гитарист и куплетист в кружке самодеятельности. Он сообщил нам, что в ночь под Новый, 1943 год в клубе лагеря намечено организовать небольшое представление, а его участникам дадут «что-то вкусненькое поесть». Михаил и одессит позвали меня участвовать в этом представлении. В клубе мы зашли в комнату за сценой к руководителю кружка лагерной самодеятельности. Он оказался сценаристом и режиссером намеченного представления. Меня он встретил ласково и сказал, что по росту и комплекции я подхожу на роль… 1942 года, которую должны исполнять два артиста. Один из них – рослый и сильный – Михаил будет находиться внизу, а другой менее тяжелый – я буду стоять у него на плечах. На них накинут общий длинный балахон черного цвета с незаметными для публики отверстиями для глаз и с белой надписью «1942». При этом голову верхнего артиста увенчает колпак, а ниже изобразят лицо Деда Мороза с белой бородой. Когда мы выйдем на авансцену, к нам приблизится артист, скрытый под красным балахоном с надписью «1943». Возможно, его роль будет играть мальчик, которого еще предстоит найти. Этот артист произнесет детским голосом: «С Новым годом!», а потом начнется выступление участников самодеятельности. Мы договорились начать репетиции со следующего вечера.

К концу этого разговора в комнату режиссера зашли лагерный руководитель и его русский заместитель. Режиссер вкратце рассказал им о нас – исполнителях начальной части представления, инициаторами которого, как оказалось, были именно эти начальствующие лица. Они поинтересовались сначала, кто мы такие, откуда родом, кем были и как очутились в лагере. Но перед тем как мы уже хотели покинуть клуб, вдруг руководитель попросил Михаила Бровко выйти с ним из комнаты. На обратном пути мы спросили Михаила, что хотел от него особый руководитель. Явно расстроенный произошедшим, Михаил ответил, что он заставил его спустить брюки, чтобы посмотреть на его… половой член. Он хотел убедиться, не обрезан ли он у Михаила, как у еврея, так как в его обязанность входила тщательная проверка каждого пленного, имевшего неарийскую внешность.