Девушка и ночь - Гийом Мюссо

– Почему ты не сказала, что болеешь?

Вопрос сорвался с моих губ чуть ли не произвольно.

– А что бы это изменило? – удивилась она.

– Просто хотелось бы знать, только и всего.

Еще никогда она не держалась со мной настолько отстраненно. Перебирая детские воспоминания, я понимал, что иногда мы с ней действительно переживали минуты взаимного согласия и сочувствия, особенно когда обсуждали романы и театральные пьесы. И это не было игрой моего уязвленного самолюбия: в семейном фотоальбоме я видел множество фотографий, где я еще совсем маленький и где она улыбается, явно счастливая тем, что у нее есть сын. А потом все испортилось, но почему, мне, честно говоря, было непонятно. Сейчас она прекрасно ладила с моими братом и сестрой, а со мной как-то не очень. Может, оттого, что я казался ей ненормальным – чудаком. Во всяком случае, у меня было что-то такое, чего не было у них.

– Значит, ты был на пятидесятилетии лицея? Стоило ли тратить время на такую ерунду?

– Просто мне хотелось повидаться со старыми товарищами.

– У тебя никогда не было товарищей, Тома. Твоими единственными друзьями были книги.

Конечно, это была правда, но в ее словах прозвучали беспощадность и грусть.

– Максим – мой друг.

Мать стояла совершенно неподвижно и глядела на меня не мигая. В переливчатом солнечном свете она походила на мраморную статую Мадонны, что украшают итальянские церкви.

– Зачем ты вернулся, Тома? – продолжала она. – Ты же не написал ничего нового, и тебе пока нечего рекламировать.

– А ведь ты могла хотя бы сделать вид, что рада мне, нет?

– Как ты?

Я вздохнул. Мы опять вышли на круги своя. Старые взаимные обиды снова всплыли наружу. Еще мгновение – и я выложил бы ей всю правду. Признался бы, что убил человека, что тело его замуровано в стене спортивного зала и что уже в понедельник меня могут упечь за решетку по обвинению в убийстве. В следующий раз, мама, ты увидишь меня под стражей или за стеклянной перегородкой в тюремной комнате для свиданий.

Но я ей, конечно, ничего не сказал – во всяком случае, она не дала мне времени. Не приглашая меня в дом, мать направилась к лестнице, что вела на первый этаж. Похоже, она получила то, что заслужила, равно как и я.

Я постоял еще какое-то время на веранде, выстланной крупной керамической плиткой. А потом услышал голоса и подошел к увитому плющом балкону из кованого железа. Отец оживленно спорил с Александром, стариком-садовником, в чьи обязанности входило приглядывать и за бассейном. А бассейн дал течь. Отец думал, что прохудилась ванна бассейна, а Александр, настроенный куда более пессимистически, уверял, что придется перекопать лужайку и проверить трубу.

– Привет, папа!

Ришар вскинул голову и подал мне знак, как будто мы с ним расстались только вчера. Я приехал домой только ради того, чтобы с ним повидаться, и, памятуя об этом, решил подождать, когда уйдет Александр, а пока отправился на чердак.

2

Впрочем, я оговорился. Чердака как такового в доме не было, зато был громадный подвал, куда можно было проникнуть со двора. Это было глухое, необустроенное подземелье площадью сто квадратных метров, где царил полный кавардак.

В то время как в доме все комнаты были прибраны, вылизаны до блеска и обставлены со вкусом, подвал представлял собой неописуемую свалку, едва освещенную вечно мигающими лампочками. Гнетущее воспоминание о Вилле-Виолетт. Я продирался сквозь весь этот хаос. В передней части подземелья валялись старые велосипеды, самокат и роликовые коньки, которые, должно быть, когда-то принадлежали дружкам моей сестры. Возле ящика для инструментов, наполовину прикрытого брезентом, я наткнулся на свой старенький мопед. Отец, страстно увлекавшийся механикой, не мог пройти мимо и починил мой драндулет. Очистил раму и покрыл ее блестящей краской, заменил обода колес со спицами и шины – словом, мой «Пежо 103 MVL» выглядел как новенький и сверкал мириадами блесток. Ришар даже где-то откопал фирменные наклейки «Пежо»! Дальше громоздились игрушки, сумки, чемоданы вперемешку с кучей тряпья. Что касается шмоток, на них отец с матерью не экономили. Еще дальше стояли стопки книг. Уже прочитанных, но недостаточно ценных с литературной точки зрения, чтобы затеряться на библиотечных стеллажах в гостиной. Тут были детективы и женские романы, которые мать поглощала пачками, а также всякая документальная и не слишком мудреная эссеистика, которая относилась к излюбленному чтиву отца. Если облаченным в кожаные переплеты Сен-Жону Персу[102] и Мальро по праву нашлось место на книжных полках в доме, то Дэну Брауну и «Пятидесяти оттенкам»[103] было уготовано пылиться в подвале, и впрямь «за кулисами жизни».

Я нашел то, за чем пришел, в самом дальнем закутке. На теннисном столе стояли две картонные коробки для переезда, подписанные моим именем и полные ностальгических воспоминаний. В два захода я перенес коробки наверх и вскрыл, собираясь разобрать их содержимое.

Я вывалил на кухонный стол все, что имело прямое или косвенное отношение к событиям 1992 года и могло быть полезно для моего расследования. Бирюзовый рюкзак «Истпак», перепачканный замазкой, папки, набитые конспектами на листках в клеточку. Школьные дневники, свидетельствовавшие о том, что их хозяин был примерным и послушным учеником: «образцовое поведение на уроках», «добросовестный и старательный ученик», «неизменно серьезное отношение к учебе», «сообразительность».

Я перелистал пару запомнившихся мне сочинений: одно по «Спящему в долине»[104], а другое по «Любви властелина»[105]. Я даже нашел несколько письменных работ по философии с пометками самого Алексиса Клемана, преподававшего у меня в выпускном классе. «Замечательные аналитические способности. 14/20», проявленные в сочинении на тему «Может ли искусство обходиться без правил?». А другое задание, на тему «Можно ли понять страсть?», сопровождалось уже целым программным заявлением, в котором преподаватель меня даже хвалил: «Работа превосходная, поскольку, несмотря на некоторую легкость суждений, она основана на прекрасном знании понятий и проиллюстрирована примерами, которые свидетельствуют о подлинной литературной и философской культуре. 16/20».

Среди прочих сокровищ в коробке лежала фотография нашего выпускного класса, а также целая серия музыкальных сборников на аудиокассетах, которые я тщательно подбирал для Винки и которые по той или иной причине так ей и не передал. Я вскрыл навскидку одну из кассет и перечитал названия когда-то любимых моих звуковых дорожек. В словах и музыке целиком отражался тогдашний Тома Дегале. Не такой, как другие мальчишки: странноватый, добрый, равнодушный к веяниям моды, который живет в полной гармонии со своими глубокими переживаниями и слушает: Самсона Франсуа[106], исполняющего Шопена, Жана Ферра[107], поющего «Глаза Эльзы», Лео Ферре[108], читающего «Одно лето в аду». А еще – «Лунный танец» Вана Моррисона и «Любовь убивает» Фредди Меркьюри, предвестника этого убийственного чувства…