Единородная дочь - Джеймс Морроу

— Джули не повезло, ты плохая подруга, — выкрикнул Вайверн из недр торнадо. Ожил карусельный орган, под скрип дерева и скрежет металла зазвучала убогая интерпретация марша «Вашингтон пост».

— Идите вы, мистер! — Ветер трепал жесткие волосы Фебы. Вдоль пирса, словно перекати-поле в городе призраков, неслись обрывки газет и прочий мусор.

— Ты просто ужасная подруга!

Двадцать четыре деревянных зверя, словно разом ожившие, помчались галопом, отдавая дань уважения его превосходительству Железному пирсу и его величеству Атлантик-Сити. Мухи и цикады обратились в паническое бегство. Пронесся эскадрон летучих мышей с человеческими лицами — мужскими, женскими, детскими, — иссушенными страданием, лишенными надежды.

— Джули заслуживает лучшей!

— Трахни свинью, которую ты сожрал на завтрак!

Исподволь, неохотно уступая силам трения и земного притяжения, карусель замедлила ход и наконец замерла. Лев уже был без всадника. Вайверн исчез. Сатана. Собственной персоной, будь он проклят. Оставшись одна на пирсе, Феба глубоко вздохнула и вздрогнула всем телом. Сделав последний, основательный глоток скаутского рома, она поразмыслила и твердо решила, что однажды найдет способ и убедит Джули Кац раскрыть свой творческий и божественный потенциал.

«Сердце — это насос, — записала Джули в своем дневнике на следующий день после того, как они расстались с Говардом Либерманом, — слабый и ненадежный, как и любая другая машина. И случается так, что эмболия чувств приводит к смертельному безразличию».

Их отношения закончились так же внезапно, как и начались. Все произошло дома у Говарда. Они завтракали прямо в постели — еще с апреля они жили вместе, — как вдруг ни с того ни с сего Говард начал нести что-то об их якобы предстоящей поездке на Галапагосы. Он строил планы, словно Джули только и мечтала об этих островах.

— Почему это вдруг я должна туда ехать? — спросила Джули, намазывая на булочку плавленый сыр.

— Почему? Почему? Да это же Иерусалим биологии, вот почему. — Говард задрал ночную рубашку Джули и поцеловал ее прямо в пупок — твердый, как орех, пупырышек, который когда-то соединял ее с Богом. — Это святая земля естественных наук. На Галапагосах разум освобождается от иллюзий контроля свыше.

— Я слышала, там бывает очень жарко.

— В Филадельфии тоже. — Он опустил рубашку и посмотрел на нее с подозрением.

— А еще постоянно дожди.

— Джули, что ты такое говоришь?

— Говорю, что я не хочу ехать с тобой на Галапагосские острова. — Она откусила едва ли не полбулочки сразу. — Говорю… что не хочу.

И тут Говард разразился упреками, обвиняя ее во всех смертных грехах — от лени до вампиризма. Она его использовала, говорил он, притворялась, что любит, а сама запустила клыки в его интеллект, высосала его разум.

— Помнишь, что ты сказала как раз перед тем, как я впервые пригласил тебя в ресторан? Ты сказала, что веришь в Бога.

— Я и верю. Прости, Говард, но я не в состоянии целое лето выслушивать твои излияния об устройстве мироздания.

— Я тебя сделал, черт возьми. Я научил тебя мыслить.

— Мыслить твоими мыслями.

— Если бы не я, ты так бы и осталась обычной безграмотной девчонкой.

И тут Джули выбралась из постели и влепила остаток булочки Говарду в лоб. Плавленый сыр прилип ко лбу, словно шутовская пародия Каиновой печати. Наскоро одевшись, Джули выскользнула из квартиры и зашагала в университетский музей. Там она и провела остаток дня, разглядывая забальзамированных египтян. Мужчин.

На следующий день она собрала пожитки и вернулась в «Око Ангела». Недавно сюда переехали и Феба с Джорджиной, которых выселил хозяин их прежней квартиры, новый апокалиптик, прослышав об их плюрализме в сфере сексуальных наклонностей. Милая Феба, милая Джорджина, какими же заботливыми и непреклонными няньками они были! Особенно Джорджина, неустанно готовившая свои экстравагантные снадобья для укрепления папиного сердца и кормившая его витаминными салатами из овощей, которые умудрялась выращивать на скудной песчаной почве.

Джули завела дневник и старательно его заполняла в надежде, что, доверяя мысли бумаге, она сможет лучше понять саму себя.

Ее храм, этакая монашеская келья со свечами от Смитти Смайла, оказался идеальным местом для упражнений в эпистолярном жанре. Удивительно, что Феба старательно следила за обновлением вырезок, но еще более удивительно, что вырезки больше не успокаивали Джули, как это бывало раньше. Ее сознание стало каким-то ранимым и хрупким, ее суперэго едва ли не кровоточило. С появлением каждого нового сообщения о жертве апартеида или дорожном происшествии Джули все больше убеждалась, что в действительности Феба преследовала определенную цель. И эта цель была ей ясна. Она, казалось, говорила: Кац, ты не имеешь к этому никакого отношения. Но был и другой, скрытый, смысл: Кац, все в твоих руках.

«Бог прислал меня не для показных трюков, — отстаивала Джули на бумаге свои позиции, — и очень жаль, что Феба этого не понимает. Кстати, она слишком много пьет в последнее время». И правда, сейчас просто не было смысла воспринимать Фебу всерьез. Они словно жили на двух разных планетах. Джули, член Высшей лиги и начинающий проповедник эмпиризма, — и Феба, исключенная за неуспеваемость студентка и служащая магазина приколов. Что знает Феба о пределе Чандрасекара или о постоянной Планка, о Сейфертовых галактиках, Гильбертовых пространствах? Бедняжка, ей бы выбраться из Южного Джерси и поднакопить знаний. Быть может, подобно тому, как Говард опекал Джули, ей самой следовало бы сейчас заняться Фебой, увлечь ее волнующим путешествием в сферу космогонических премудростей.

Говард. Ах да, Говард. «В своем неустанном крестовом походе во имя науки Говард что-то упустил, — писала Джули. — Квантовая механика и общая теория относительности вовсе не объясняют Вселенную, они ее срисовывают, подобно хрустальным сферам Аристотеля и планетарной системе Ньютона». Она перечитала абзац. Так значит, упустил, а не упускает. Выходит, все действительно позади, она, не задумываясь, пишет о Говарде в прошедшем времени. Прекрасно. «Говард принимал модель за реальность, — продолжала она, — белковый суррогат — за бифштекс. Настоящий исследователь космоса наверняка уловит скрытую мораль в знаменитом соотношении неопределенности Гейзенберга. В недрах истины скрывается сияющее облако незнания, бесценный самородок сомнений, светящаяся хорда непостоянства, не ограниченные несовершенством знания».

Вошел папа. С каждым днем он казался чуточку меньше. Его плечи опускались чуточку ниже. Жизнь послушно следовала известной кривой: человек растет, взрослеет и увядает. Папа тоже потихоньку сморщивался, словно усыхал от ветров, обдувающих маяк.

«Какую бы форму ни приняло мое служение, — писала Джули, — я буду проповедовать Закон Неопределимости, свидетельствовать о царстве непостоянства». Она резко захлопнула дневник, словно хотела раздавить паука, заползшего на страницу.