Ева Луна - Исабель Альенде

— Нельзя мне уезжать, я же остался единственным мужчиной в семье, я должен заботиться о тебе.

— За меня не волнуйся, все будет хорошо. Я тебе напишу.

— Катарина ведь больна, не могу я ее бросить…

— Твоей сестре жить все равно осталось недолго, мы же всегда знали об этом, так что нет смысла беспокоиться за нее. Что случилось? Ты что, плачешь? Нет, Рольф, ты не похож на моего сына, пойми, ты уже не в том возрасте, чтобы плакать, как маленький. Давай вытри нос и марш на борт, а то люди на нас оглядываться начнут.

— Мама, мне плохо, меня тошнит.

— Еще чего не хватало! Я запрещаю тебе блевать. Не вздумай опозорить меня перед посторонними; давай живо на трап, а как окажешься на борту, быстро иди на нос и стой там. Даже не вздумай оглядываться назад. Прощай, Рольф.

Не вняв прощальному материнскому напутствию, мальчик пробрался на корму и оттуда увидел, что мать смотрит вслед удаляющемуся судну. Так она и простояла на самом краю причала, пока оно не скрылось за горизонтом. В памяти Рольфа навсегда запечатлелся этот образ матери: одетая в черное платье, в фетровой шляпе, с сумочкой из искусственной крокодиловой кожи, она стоит на причале и молча смотрит вдаль, на раскинувшееся перед ней море.

Почти месяц продолжалось путешествие Рольфа Карле на самой нижней палубе судна; в его общей каюте вместе с ним плыли в Новый Свет беженцы, эмигранты и другие не отягощенные материальным достатком люди. За все время плавания он не перекинулся с попутчиками и парой слов. Непонятно, чего больше было в его отчужденности — гордости или робости; кроме того, говорить ему, в общем-то, и не хотелось, настолько его внимание было поглощено океаном: он готов был смотреть на него бесконечно, с утра до ночи. Через некоторое время молодой человек стал замечать, что его тоска и печаль понемногу рассеиваются. Прежде всего исчезла мучившая его в первые дни плавания навязчивая идея шагнуть за борт и решить таким образом раз и навсегда все проблемы. Примерно на двенадцатый день плавания соленый морской воздух вернул ему аппетит и избавил от ночных кошмаров; тошнота, несмотря на качку, перестала терзать его, и он подолгу стоял на палубе, любуясь выпрыгивающими из воды и словно улыбающимися дельфинами, которые сопровождали судно практически на всем пути через океан. К тому моменту, когда на горизонте показались берега Южной Америки, с лица Рольфа сошла болезненная бледность, уступив место легкому загару и румянцу. Взглянув в крохотное зеркальце в общей умывальной для пассажиров третьего класса, он увидел уже не измученного тяжелой болезнью подростка, а взрослого, вполне здорового и крепкого молодого мужчину. Тот парень в зеркале пришелся ему по душе; Рольф глубоко вздохнул и улыбнулся своему отражению — это была первая улыбка, появившаяся на его лице за долгое время.

Наконец судно пришло в порт, и пассажиры стали спускаться по трапу на причал. Ощущая себя флибустьером из какого-нибудь приключенческого романа, чувствуя, как легкий теплый ветерок треплет ему волосы, Рольф Карле покинул борт судна одним из первых. Его глазам в лучах утреннего солнца предстала вся панорама порта. По склонам холмов, окружавших бухту, карабкались разноцветные домики и петляли узкие улочки. Повсюду на перекинутых от дома к дому веревках колыхалось на ветру вывешенное на просушку белье, а фоном для всего этого была буйная растительность всевозможных оттенков зеленого цвета. Воздух словно дрожал от призывных криков уличных торговцев, от голосов певших о чем-то женщин, от детского смеха, криков попугаев, от запахов, от ощущения какой-то светлой и радостной чувственности и от влажного ароматного жара, поднимавшегося над тысячами и тысячами плит на кухнях. Портовый лабиринт из ящиков, тюков и чемоданов ни секунды не оставался безлюдным: носильщики, моряки, приезжающие и отъезжающие, продавцы и покупатели — все куда-то шли, куда-то спешили. В этом калейдоскопе и сумел выловить Рольфа его дядя Руперт. Он приехал встречать парня вместе со своей женой Бургель и обеими дочерьми — девушками крупными, плотного телосложения и розовощекими; разумеется, Рольф мгновенно влюбился в них обеих до беспамятства. Сам Руперт приходился не то двоюродным, не то даже троюродным братом его матери; по профессии он был плотником, а по призванию — большим любителем пива и собак. В свое время он перебрался сюда, на край света, спасаясь от войны; никаких задатков военного он в себе никогда не чувствовал. Ему казалось, что глупо умирать, например, за боевое знамя, — в конце концов, это ведь всего лишь кусок ткани, закрепленный на палке. Патриотических убеждений он также не разделял и, как только стало ясно, что войны не миновать, вспомнил о далеких предках, уехавших в свое время в Америку, чтобы основать там колонию, и решил последовать их примеру. И вот теперь он отвез Рольфа Карле с судна прямо в сказочный городок, находившийся в каком-то странном месте, где время, похоже, действительно остановилось, да и с пространством в его географическом понимании происходили необычайные вещи. Жизнь в этом поселении текла точно так же, как в альпийских деревнях в девятнадцатом веке. Увидеть страну, куда он приехал, Рольфу толком не удалось, и несколько месяцев он всерьез полагал, что никакой особой разницы между Карибами и берегами Дуная не существует.

Начиналась же история этого поселения так: в пятидесятые годы девятнадцатого века один просвещенный южноамериканский землевладелец, в распоряжении которого оказалась плодородная долина, зажатая горами не слишком далеко от моря и на сравнительно небольшом расстоянии от цивилизованных районов, решил заселить этот райский уголок колонистами высокой пробы. Зафрахтовав пароход, он поехал в Европу, и вскоре среди крестьян, разоренных войнами и эпидемиями, пронесся слух, что по другую сторону Атлантики их ждет райский уголок, настоящая утопия. Им предстояло создать тут идеальное общество — город мира, покоя и всеобщего благосостояния. Теоретической основой, объединяющей этих людей, должны были стать общехристианские ценности. Все пороки, соблазны и суетные устремления — бич человечества, терзающий его с тех самых времен, когда только начала зарождаться цивилизация, — предполагалось оставить по другую сторону обступивших долину гор. Для участия в этом социальном эксперименте были тщательно отобраны восемьдесят семей; весомыми факторами при отборе являлись как личные трудовые заслуги кандидатов, так и их добрая воля и осознанное намерение продолжать созидательную работу на благо себе и близким. Среди кандидатов были выбраны представители самых разных профессий и ремесел, включая одного учителя, одного врача и священника. Все переселенцы везли на новое место жительства солидный багаж из своих рабочих инструментов и инвентаря; не менее весомым — в переносном смысле — багажом были знания, традиции и опыт, накопленные этими семьями за долгие века, за все то время, что семейное дело передавалось из поколения в поколение. Впервые оказавшись в тропиках, многие из колонистов не на шутку перепугались, что никогда не смогут освоиться в этих новых условиях, столь непохожих на привычные для них. Тем не менее даже в самых пугливых и осторожных сердцах вновь затеплилась надежда на благополучный исход, как только караван переселенцев поднялся по горной тропе и оказался на перевале, откуда открывался прекрасный вид на землю, которую действительно можно было называть вновь обретенным раем. В этой благословенной долине замечательно росли все традиционно возделываемые в Америке сельскохозяйственные культуры. Прижились здесь и те фрукты с овощами, которые переселенцы привезли с собой из Европы. Колонисты построили в долине несколько деревушек — точные копии тех, где они жили раньше; возвели дома с островерхими крышами и деревянными стропилами и перекрытиями; все вывески на этих домах были исполнены готическим шрифтом; на окнах стояли цветы в горшках, а в самой большой деревне даже была возведена церковь, колокольню которой венчал бронзовый колокол, привезенный колонистами из родных мест. Въезд и выезд из колонии был практически полностью перекрыт: поселенцы сами перекопали часть дороги, по которой можно было попасть в долину. Почти сто лет эта колония прожила в изоляции от внешнего мира, выполняя все данные Богом заповеди и заветы того человека, который перевез сюда крестьян из Европы. Впрочем, бесконечно это продолжаться не могло. В конце концов журналисты пронюхали об уединенном поселении, и в нескольких газетах почти одновременно появились материалы о колонистах-отшельниках. Разразился громкий скандал: правительство, естественно, не считало возможным, чтобы в стране существовало фактически государство в государстве — закрытая для официальных властей территория, населенная сплошь иностранцами и живущая по своим законам и порядкам. Колонистов обязали обеспечить свободный доступ в долину и деревни и не чинить препятствия властям в выполнении управленческих функций, допустить национальный капитал и бизнес на территорию колонии, а также не препятствовать приезду туристов. Когда государственные чиновники впервые оказались в деревнях колонистов, они с изумлением обнаружили, что тут практически никто не говорит по-испански, большая часть жителей — блондины со светлыми глазами, а на лицах многих детей заметны признаки вырождения вследствие большого числа близкородственных браков. Правительство выделило деньги, чтобы заасфальтировать единственную дорогу, ведущую в уединенную колонию, и с тех пор люди стали с удовольствием приезжать сюда целыми семьями — разумеется, в первую очередь на собственных автомобилях. Эти гости из столицы не скупясь покупали у местных жителей фрукты и овощи, мед, копченую колбасу, домашний хлеб и очаровательные вышитые скатерти, отороченные бахромой. Мало-помалу колонисты начали устраивать в своих домах нечто вроде небольших отелей с ресторанами, где можно было принять и накормить гостей; в некоторых из этих самодеятельных гостиниц принимали даже приезжавшие из столицы пары, не интересуясь, оформлены ли официально их отношения. Несомненно, такая вольность шла вразрез с первоначальным замыслом основателя колонии и жизненными принципами большинства поселенцев, но времена менялись, и, чтобы выжить, нужно было приспосабливаться к окружающей жизни. Руперт сумел попасть в колонию, когда та еще была закрытой; он получил разрешение поселиться в одной из деревушек, доказав свое европейское происхождение, а также добрые намерения и верность исповедуемым здесь ценностям. Когда же связь с внешним миром стала реальностью, он оказался одним из первых, кто понял преимущества новой ситуации. Делать мебель, как раньше, стало невыгодно — любой колонист мог съездить в столицу и купить там какой угодно предмет домашнего обихода, изготовленный более качественно и притом более дешевый. Почувствовав такое изменение текущей конъюнктуры, Руперт переключился на изготовление часов с кукушкой и подделок под старинные раскрашенные вручную игрушки, которые хорошо раскупали туристы. Кроме того, он занялся разведением породистых собак и организовал школу дрессировки; до него никому в этих краях не приходило в голову как-то упорядочить процесс разведения и содержания собак — они размножались и существовали рядом с людьми сами по себе: без кличек, клубов, выставок, стрижек и без всякого специального воспитания. Когда страна стала более открытой, люди потянулись ко всему иностранному и стало известно, что где-то там, за границей, считается модным держать дома немецких овчарок. Богатые граждане решили, что им без таких собак просто не обойтись, и благоразумно посчитали, что следует не просто покупать щенков с отличной родословной, но еще и прививать молодым собакам хорошие манеры. Те, кто мог позволить себе такую роскошь, покупали щенков либо за границей, либо в питомнике Руперта; в любом случае собак оставляли у него на некоторое время для дрессировки. Из этого университета собаки возвращались к хозяевам строевым шагом на задних лапах, отдавали владельцу честь, приносили ему тапочки, ходили за газетами и прикидывались мертвыми, если слышали команду на иностранном языке.