Сын на отца - Герман Иванович Романов

у властного князя-кесаря хватит своей власти, чтобы разложить всех служивых на снегу и хорошенько «угостить» батогами, да так, чтобы душу всевышнему отдали. И за эти смерти никто с него не спросит, даже сам царь.

— Вязать упрямцев!

Князь-кесарь бросил это короткое слово равнодушно, а прибывшие из Петербурга драгуны мгновенно присмирели, съежились в размерах и всем видом демонстрировали, что ничего подобного не делали, ошибка, мол, вышла. Однако прибывшие с суздальским воеводой майором Обуховым солдаты с нескрываемой радостью накинулись на драгун лейб-регимента — вражда между столичными «привилегиантами» и гарнизонными фузилерами Первопрестольной проявилась во всей красе.

Сопротивления оказано не было от слова совсем — разоружили и повязали два десятка драгун мгновенно, навалившись полудюжиной на одного. Еще бы — подворье оцепили силой тяжкой — рота гарнизона, прибывшие из Москвы егеря царевича, и полурота драгун. Последние находились под началом прапорщика Вилима Монса — своего зятя направил генерал-поручик Федор Балк, вовлеченный в заговор самим Ромодановским.

Такого шага со стороны последнего Алексей не ожидал, памятуя, что прежде князь-кесарь отказывался принимать открытое участие в подготовке мятежа. И почему-то переменил свое отношение на совершенно противоположное. За последние несколько дней в ряды инсургентов и конфидентов царевича были вовлечены все более-менее значимые фигуры, включая давшего согласие начальника гарнизона. Противники, или ненадежные для него сторонники царя Петра оказались под караулом по возведенным на них совершенно облыжным обвинениям.

— Пошли, государь!

Князь-кесарь двинулся дальше — его люди уже проникли вовнутрь, и пока они шли по коридору, находившиеся там лейб-драгуны были повязаны шустрыми, несмотря на свои ужасающие габариты, «преображенскими» приказными. Подошли к окованной железными полосами двери — воевода Обухов и один из его дьяков уже ловко открыли ее перед ними.

В ноздри ударила непередаваемая смесь горелого мяса и человеческих испражнений, крови и впитавшейся в каменные стены самого жуткого страха. В большом сводчатом помещении без окон, освещенном факелами и жаровней с алыми углями Алексей разглядел рослого офицера без парика и в расстегнутом мундире, дюжего палача в кожаном переднике с подручным, и затаившегося в углу за столом писаря — мгновенно запомнились его широко открытые глаза и разинутый в полном изумлении рот. А еще висящая на дыбе пожилая женщина, в которой он признал монашку, что передала ему мешки с серебром во время декабрьского визита в монастырь.

— Кто посмел помешать?!

Офицер в ярости повернулся к Ромодановскому и осекся, узнав князя-кесаря в лицо.

— А мне никто не смеет препятствовать! Я в своем праве! А ты почто не отписал мне — зачем сюда прибыл?!

— Я обер-прокурор Сената и прибыл сюда по именному указу самого царя, княже! Вот он!

Скорняков-Писарев взял свернутый в трубочку лист бумаги с прицепленной к нему печатью. Иван Федорович развернул его, посмотрел и совершенно хладнокровно бросил:

— Поддельная бумага! И к тому же здесь не указано пытать инокинь — а ты зверь, что делаешь?!

— Зато я узнал, что у тебя в Москве…

— Акинфий!

Стоявший сбоку от удивленно выгнувшего бровь Ромодановского верзила мгновенно сделал шаг вперед — от страшного удара кулаком в живот обер-прокурора согнуло, слова застряли у него в глотке и не успели вырваться наружу, один только стон с всхлипом.

— Вязать, рот закрыть, содержать как злодея, ныне опасного. И всех також его людей, что здесь находятся!

Подобной команды ожидали — в мгновении ока все были скручены, во рты натыкали свернутых тряпок. Побагровевший следователь в бешенстве выпучивал глаза, но его стукнули по затылку и уволокли. За ним отправились каты и писарь — те не сопротивлялись, лица побледнели от охватившего их ужаса. А князь-кесарь рявкнул:

— Инокиню с дыбы снять, лекаря к ней! Отвезти в монастырь… Нет, не нужно, потребуется еще!

Пока люди суетились, снимая несчастную с дыбы, князь-кесарь молчал и пристально смотрел на жаровню. Потом повернулся к царевичу, негромко произнес, приглушая голос:

— Нужно поговорить.

И громко сказал, обращаясь к людям:

— Оставьте нас!

Все тут же заторопились выйти, тяжелую дверь затворили аккуратно, почти без звука. И нахлынула звенящая тишина, только шипели факела на стенах да потрескивал уголь в жаровне.

— Государь, нужно начинать сегодня, не мешкая, иначе упустим время! Царь выехал из Петербурга, а ездит он быстро. Немедленно привести солдат к присяге тебе и царице Евдокии Федоровне, начать распространять твой манифест, не дожидаясь венчания на царство. И собирать Поместный Собор из всех иерархов кто успел прибыть — добавим в него архимандритов и игуменов, а также прихожан. Мне токмо сейчас сообщили — местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский приехал в Лавру — в Троицу я послал людей, они его привезут.

Алексей вспомнил, что во время гонки в Суздаль, к Ромодановскому постоянно подъезжали нарочные, один гонец настиг их уже на подходе к воеводскому подворью. Сердце сдавило — он осознал, что все бы пошло наперекосяк, если бы князь-кесарь не поддержал его столь энергично и умело, взвалив на себя все организационные хлопоты.

— Благодарю тебя, Иван Федорович…

— Не надо, государь, дело теперь общее, и судьба у нас будет одна. Так что побеждать нам ныне нужно, и завтра, ибо через три дня будет поздно. А в Москве сейчас фельдмаршал Шереметев с епископом Ионой и митрополитом Сильвестром сами к делу приступили — с ними и генерал Балк — я вчера говорил с ним, и он к нашему комплоту присоединился. Да, сюда едет епископ Досифей — присягу владыка примет у всех, и крестоцелование проведет, с торжественной литургией…

Вечерело.

Ветер был слабый, а то мело поземкой, что стало бы совсем некстати. В свете факелов перед собором столпилась огромная толпа горожан, блестели праздничные ризы священников, стройными шеренгами застыли солдаты, на штыках и обнаженных офицерских шпагах играли блики от пламени — для лучшего освещения зажгли бочки со смолой.

Алексей обнимал за плечи матушку Евдокию Федоровну, женщина заметно дрожала. Князь-кесарь вышел на середину небольшой площади и стал громко говорить, почти кричать:

— Поведаю я вам страшную тайну, люд православный! Двадцать лет назад за морем мерзкий содомит и мужеложец Франц Лефорт подменил нашего благоверного государя Петра Алексеевича на немца, на него ликом и голосом похожего! Я сам недавно узнал сей секрет, прочитав духовную грамоту, моим отцом составленную. И все эти годы нами правит самозванец, с бесом внутри, что оскверняет православную веру нашу, разорил податями народ, запугал всех казнями, лютует и тиранит!

Вся площадь дружно ахнула — теперь, давно ходившие по всей стране слухи, были открыто подтверждены, да ни кем-нибудь, а молодым князем-кесарем, отец которого самого царя в отъездах заменял