Шел старый еврей по Новому Арбату - Феликс Кандель

Сидел молча за ужином.

Жевал без охоты.

Без интереса смотрел телевизор.

Спросили:

– Что случилось, Сережа?

Сказал:

– Был у Стены Плача. Смотрел на евреев, которые там молились. Долго смотрел…

– И что?

Выговорил через силу:

– Эти не обратятся…

Рушился мир, надежно выстроенный.

Утекала уверенность.

Ходил взад-вперед по коридору. Каменел на балконе, разглядывая город в отдалении. Вернулся в комнату, произнес неуверенно:

– Но чудо…

Подхватил, обрадованный:

– Случится чудо! И евреи обратятся в христианство.

С тем и уехал…

Теперь он женат, наш Сережа. У него дети.

Уют в доме. Еда на столе. Доходов, как всегда, не хватает, но это – беда общая, межпланетная.

Встретить бы его теперь.

Снова услышать:

– Перед вторым пришествием Иисуса евреи обратятся в христианство.

Ответить словами Бори Кугеля, героя моей книги:

– У нас еще первого пришествия не было.

Разъяснить по его примеру:

– Перейду в вашу веру‚ явлюсь в иной мир, сойдутся Кугели давних времен, обступят, покачают головами: "Что же ты‚ Боря?.." Обстоятельства‚ скажу‚ таковы. Удивятся Кугели: "Какие у вас обстоятельства? Обстоятельства были у нас. Это мы держались до последнего. Нам заколачивали гвозди в глаза. Ах‚ Боря‚ Боря!.."

8.

"Смерд Никитка, боярского сына Лупатова холоп"…

…с помощью "крыльчатого снаряда" совершил полет в присутствии царя Ивана Грозного и многих зевак.

Об этом сообщили в журнале "Знание для всех" за 1913 год, и приговор Никитке был таков: "Человек не птица, крыльев не имать… То не Божье дело, а от нечистой силы. За сие дружество с нечистой силой отрубить выдумщику голову. А выдумку, аки дьявольской помощью снаряженную, после божественной литургии огнем сжечь".

Душа моя, странница,

Не здешнего мира ты,

К чему прилепляешься

И чем очаруешься?

Ты, птичка залетная,

Порхая по радостям,

Пришла в дебри страшные

Неведенья дикого…

Сказано так у Лескова, у Николая Семеновича.

Одним к небрежению, другим к размышлению.

Прочитал – и вспомнилось давнее, с отлетевших времен.

Звенел звонок. Заканчивалась перемена. Вставала в дверях "птичка залетная", учитель русской литературы.

Высокий. Худой. В отглаженном костюме с жилеткой. С запонками на рукавах накрахмаленной рубашки. С галстуком и прической на пробор. Застегнутый на все пуговицы, словно не допускал до себя чужеродное племя.

Старый – так нам виделось, недоросткам.

Был он не старый – старомодный, над которым хотелось поиздеваться. Но мы не издевались, потому что он нас не замечал.

Только повзрослев, понял, до чего ему было худо, учителю литературы.

Он входил в класс, как в гадюшник, свинюшник, в непотребное место "неведенья дикого", где предстояло потратить сорок пять минут жизни. Смотрели на него послевоенные огольцы раздельного обучения, грубо и опасливо проказливые, недополучившие еды, ласки, отцовского наставления, – отцов у многих забрала война.

Учитель рассказывал про Пушкина, Лермонтова, Гоголя, но кого это интересовало? Класс с нетерпением дожидался большой перемены, чтобы с гиканьем ринуться в буфет, где на тарелках лежали для каждого бублик и карамелька.

И тогда он начинал читать стихи, лишь бы забыться до звонка на перемену. Он читал, а класс занимался своими делами.

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;

Мальчик отцу помогал…

Так я впервые услышал эти строки.

Пушкин Александр Сергеевич. О Ломоносове Михаиле Васильевиче.

Помню по сей день.

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;

Мальчик отцу помогал.

Отрок, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

Мрежи – они же невод – они же сети – ожидали не только Михаила Васильевича.

Мрежи, в которые нас, отроков, уловляли с детского сада.

Споем мы, товарищи, песню

О самом большом человеке,

О самом родном и любимом, –

О Сталине песню споем…

Это в школе, на уроке пения: извилину протерло до дыр, которые не зарастают.

А в Московском ордена Ленина институте, на лекции по истории авиации, когда громили "специалистов по низкопоклонству", уловляя наши умы? Заучивал – попкой на жердочке, как подьячий Крякутной из Рязани, наполнив шар "дымом поганым и вонючим", летал по воздуху раньше братьев Монгольфьер. Значительно раньше.

Шёл попке двадцатый годок‚ учился попка на инженера: за правильные ответы ставили ему хорошие отметки, за хорошие отметки платили стипендию, – как только идиотом не заделался?..

Мрежи иные нас ожидали, иные заботы.

Недреманное око приглядывалось ко мне в институте и на работе, к каждому приглядывалось: на что бы употребить? "Ты же советский человек…" Советский, какой еще? "Империалисты замышляют, плетут заговоры…". Кто бы оспорил? "И ты, конечно, придешь, сообщишь, укажешь, если узнаешь, услышишь, увидишь…"

Устоял бы?

Принял с готовностью?

Господи‚ пронесло мимо!..

Прошли годы. Жизнь, вроде, поменялась. Мрежи с заботами.

Жили мы у метро Аэропорт. Сын вернулся из школы, рассказал про школьное происшествие.

Учительницу спросили на уроке:

– Почему в Америке живут лучше, чем у нас в России?

Ответила:

– Потому что в России было татарское иго. А у американцев его не было.

Сидел за обедом Хайт Аркадий. Выслушал рассказ нашего сына, тут же сказал:

– Отчего тогда татары плохо живут?..

Еще прошли годы. Жизнь снова поменялась. Где они, те мрежи, неводы, сети, в которые нас уловляли?

А вот они.

Брат сообщил из Москвы:

"Тетя Соня, сказал я, напишите в Израиль большое письмо без подписи. Я его отправлю в своем конверте, и только самые искушенные догадаются, что оно от вас. Хорошо, сказала тетя Соня, Конечно, сказала тетя Соня, я его обязательно напишу, только закроем окно на всякий случай, а то дует…