Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

— О-о, царевна! — расплылся он в улыбке. — Ну-ка, ну-ка, подождите…

Схватил с пола картон, извлек цветной мелок из коробочки, глянул — прищурясь, остро, черканул раз и другой…

— Макс, запахнись, неудобно!

— Мама, не мешайте! Она вылитая Таиах! Вы слышали что-нибудь о Таиах, Дора? — водил мелком по картону. — Нет? Как же так? — Вскочил, бросив на пол неоконченный этюд. — Идемте!

Повел ее, отирая на ходу о балахон запачканные руки, в конец мастерской, помог подняться по витой лесенке на антресоли.

Здесь была спальня. Две лежанки, застеленные зелеными бархатными покрывалами, в глубине прохода между ними — гипсовый бюст на постаменте: узколицая женщина в высоком парике с миндалевидными глазами и неуловимой загадочной улыбкой.

— Ш-ш-ш! — приложил он палец к губам. — Она может нас услышать! Присядем…

Заговорил полушепотом. О том, как увидел впервые гипсовый слепок умершей много веков назад египетской царевны по имени Таиах в парижском музее, как был поражен ее сходством с одной знакомой девушкой. Заказал копию, привез в Коктебель.

— Днями я уезжаю к ней в Париж, мы, вероятно, поженимся…

Она прикусила губу: чуть было не спросила, к кому он, собственно, собирается ехать — к девушке или умершей царевне?

— Хотите прочту целиком вчерашнее стихотворение? — предложил он.

Она кивнула.

— Тихо, грустно и безгневно

ты взглянула. Надо ль слов?

— отбивал он вскинутыми пальцами ритм стиха. —

— Час настал. Прощай, царевна!

Я устал от лунных снов.

Ты живешь в подводной сини

предрассветной глубины,

вкруг тебя в твоей пустыне

расцветают вечно сны.

Много дней с тобою рядом

я глядел в твое стекло.

Много грез под нашим взглядом

расцвело и отцвело.

Все, во что мы в жизни верим,

претворялось в твой кристалл.

Душен стал мне узкий терем,

сны увяли, я устал.

Я устал от лунной сказки,

я устал не видеть дня.

Мне нужны земные ласки,

пламя алого огня…

Она закрыла глаза: было безумно его жаль — толстый, немолодой, едет куда-то жениться…

— Я иду к разгулам будней, — возвышал голос Макс, —

к шумам буйных площадей,

к ярким полымям полудней,

к пестроте живых людей.

Не царевич я! Похожий

на него, я был иной.

Ты ведь знала: я — прохожий,

близкий всем, всему чужой.

Тот, кто раз сошел с вершины,

с ледяных престолов гор,

тот из облачной долины

не вернется на простор.

Мы друг друга не забудем.

И, целуя дольний прах,

отнесу я сказку людям

о царевне Таиах…

— Вы плачете? — вскричал.

Схватил за руки, крепко сжал.

— Любите, дитя! — произнес взволнованно. — В мыслях, во сне, наяву! Каждый миг!

Глянул в глаза.

— Он ведь вам не брат, правда, — то ли спросил, то ли сказал утвердительно.

Она не знала, что ответить.

— Макс, мы уже пьем чай, спускайтесь! — заглянула в комнату Елена Оттобальдовна.

— Вот так всякий раз, — пошел он к лестнице. — Проза душит поэзию.

Незабываемое коктебельское лето! Пылающее огнем косматое солнце над головой, необъятный простор моря. Тишина, заброшенность, отрешенность. Хлопающий ставнями горячий суховей с окрестных холмов, пахнущий полынью. Укутанные в темные покрывала нежно-розовые облака над вечереющим Карадагом, шорох перекатываемой гальки, бегущая по уснувшим волнам лунная дорожка в пурпурной и золотой чешуе. Сумасшедшие ночи в жарком поту на скрипучей лежанке — они словно отмылась оба в волнах Коктебеля от одесской бомбовой гари, утратили рассудок. Не могли насытиться друг дружкой, засыпали под утро без сил на смятой лежанке.

Ее будил на рассвете петушиный задавленный крик за стеной мазанки. Сладко потягиваясь, с закрытыми глазами, она опускала ноги на прохладный земляной пол, бежала босиком к окну, толкала тяжелую решетчатую ставню.

Снаружи было сумеречно, стлался по земле пушистый туман. У распахнутых ворот толпились едва различимые овцы, выгоняемые работником-татарчонком.

Она шла к лежанке, толкала раскинувшегося нагишом на постели Виктора — он мычал, подтягивал ноги к животу, отворачивался к стенке.

Короткое время спустя они бежали с полотенцами к морю. Туман мало-помалу рассеивался, светлело. По берегу бродили ранние пташки — любители утренних купаний. Поеживались на свежем ветерке, махали руками, трусили рысцой по кромке пляжа, хрустя ракушками.

— Дора, Виктор! — доносилось за спиной.

На веранде волошинского дома Елена Оттабальдовна с гирями в руках делала зарядку.

— Вечером вы у нас! Не забыли? От Макса есть письмо из Берлина, кланяется вам обоим!

— Спасибо, будем!

Она стояла, замерев, у кромки воды, трогала пальцами ног скользкую гальку. Зябко, боязно прыгнуть.

— Витька!..

Толчок в спину, она летела в воду, сжималась от охватившего ее с головы до пят невыносимого холода. Плыла, отфыркиваясь, грозила в сторону берега кулачком. Останавливалась, раскинув руки, качалась невесомо на волнах. Не думалось ни о чем: безмятежный покой, плеск волны, улетание на легких крыльях сквозь солнечное мерцание — далеко-далеко.

Наплававшись, погревшись на скупом утреннем солнышке, они шли домой. Она впереди, покачивая задком, Витя следом.

— Кобылка, — хлопал он ее догоняя по попке.

Она уворачивалась:

— Витя, перестаньте!

Во дворе дома, под пыльной акацией старшая жена хозяина Фатима накрывала им завтрак на деревянной курпаче. Каждый день — простокваша, овечий сыр, яйца вкрутую с синеватыми желтками, горячий лаваш, приторно-сладкий, густой, как патока, черный кофе в граненых стаканчиках.

День разгорался, снаружи припекало. Витя уходил с удочками порыбачить (копал каждый день мерзких червей за овечьим газоном, держал в консервной банке — не поймал пока ни рыбешки).

Она пристраивалась под навесом с книжкой из библиотеки Макса. Снова Пушкин, «Капитанская дочка». Читала не торопясь, останавливалась, думала. Чудно, люди, оказывается, восставали против богатых вон еще в какие времена! При царице Екатерине!

Пугачев ей нравился: смелый, справедливый, настоящий революционер. Казнил врагов трудового народа без колебаний, а Машу с Гриневым пощадил. Какая у них необыкновенная была любовь — несмотря ни на что! Похожа на их с Витей…