Просвещенные - Мигель Сихуко

Лена замолкает и смотрит вдаль, как будто позируя для портрета. Я жду молча. Она протирает глаза. Лицо постепенно обретает прежнее выражение, на нем даже появляется улыбочка.

— Что ж, это, полагаю, типичная для состоятельных семейств история, — говорит Лена.

Служанка с опахалом смотрит на кого-то в окно, высовывает язык, морщит нос и несколько раз моргает, выпучив глаза.

— Так что случилось с Криспином?

— С возрастом понимаешь, что, когда ненавидишь кого-то всей душой, какая-то часть тебя жаждет прощения. Но тут сложно понять, действительно ты хочешь простить или просто устал ненавидеть. Я до сих пор не пойму, чего в прощении больше — великодушия или эгоизма. Возможно, поровну и того и другого. В молодости Криспин был такой талантливый. Такой озорник. Но с возрастом стал очень уж злым. Злость — штука удобная. И простая.

Стихают последние звуки гобоя в финале «Smoke Gets in Your Eyes»[96]. Компакт-диск идет на повтор, и воздух наполняет «Misty».

— Значит, вы с ним так и не помирились?

— Незадолго до его смерти, когда он в последний раз приезжал в Манилу, ну, знаете, в феврале, ради этого постыдного фиаско в Культурном центре, — так вот, перед этим он приезжал ко мне сюда. Как с неба свалился. Служанки сказали, что ко мне посетитель, я спустилась, смотрю — сидит, чемодан в ногах, обмахивается панамой. Я была совершенно уверена, что это призрак. Перекрестилась даже. Когда он поднял глаза и улыбнулся этой своей бесящей улыбочкой, я сказала: «Думаешь, тебя здесь ждут с распростертыми объятиями?» И тут же сама удивилась, как наигранно это прозвучало.

— Он был здесь? Он говорил что-нибудь о «Пылающих мостах»?

— О его работе мы не разговаривали.

— Долго он был здесь?

— Ну, какая спесь, он же мой младший брат.

— Нет, я спросил, долго ли он был здесь?

— Простите?

— Долго еще будешь балдеть? — не удержался я.

— А, поняла. Чуть меньше недели.

— Так долго? — Я сомкнул челюсти и поджал губы.

— Разве вы не были его другом?

— Был… то есть, прошу прощения, и остаюсь. — Мне стало стыдно. — Но меня тогда не было в городе. Мы с моей девушкой ездили в Коста-Рику, помогали строить колодцы. С моей тогдашней девушкой.

— А почему не на Филиппинах? Я думала, Коста-Рика сравнительно благополучная страна.

— Ну, мы узнали об этом, только когда уже приехали. Я вот о чем хотел спросить… Криспин здесь работал? Делал какие-нибудь записи? Или…

— Нет. Не работал. Вообще ничего не делал. Правда, это было божественно. Признаюсь, я не осмеливалась расспрашивать его про работу. Снова видеть его здесь — это было такое счастье. Я не хотела его разрушить. Он так постарел. Здесь он гулял босиком по саду. Ел очень хорошо. Мы ходили на пляж, где купались еще детьми. Говорили только о самом хорошем. Каждый вечер он читал мне вслух. В детстве мы все время друг другу читали, особенно во время войны. У него получалось лучше всех — для каждого персонажа у него был свой голос. Вы бы слышали, как он читал «Ворона»[97], с раскатистым, леденящим кровь «р» и тому подобное. Наверное, я должна была догадаться, что так великолепно бывает только в последний раз.

Лена умолкает. Снова промакивает уголки глаз.

— Простите. Видите ли… мы ведь выросли практически одни. Папа всегда был в разъездах. Да и маму мы, в общем, не видели. Что бы там ни было написано в его воспоминаниях. У мамы были свои привязанности. Из-за отца мама еще глубже погрузилась в свою живопись, в садоводство. Я редко видела улыбку на ее лице. Развеселить ее могла только ее лучшая подруга мисс Флорентина. С которой у вас, полагаю, уже назначено интервью. Нет? Это просто обязательно. Потрясающая женщина. Она до сих пор живет одна. Архангелы хранят ее. Других домочадцев ей не надо, от прислуги она отказалась. Она была легендарной красавицей. Не то что я.

— Ну что вы, уверен, это… хм… не совсем так.

Служанка с опахалом закатывает глаза. Она теребит краешек юбки, где светло-зеленая ткань слегка истерлась.

— Ее имя шептали при дворе испанского короля. Спросите ее о кавалерах. Она будет счастлива. Мужчины сходили по ней с ума. Она могла выбирать из сотни. Но ее невозможно привязать. Даже в разговоре. Имейте в виду: тебе кажется, что ты пудришь ей мозги, и вдруг понимаешь, что это она водит тебя за нос.

— А кем она вам приходится?

— Мисс Флорентина была нашей любимой тетушкой, хотя мы и не кровные родственники. Сначала она была подругой нашего дяди Эркулео. Знаете, отец не пришел даже на его похороны. К собственному-то брату. Дядя Эркулео был… как бы это сказать… Убежденный холостяк. В те времена такого не дозволялось. У него всегда были самые красивые костюмы, а его гаспачо славился отсюда и до Шанхая. Простите, о чем я говорила?

— Вы рассказывали про последний приезд Криспина. Вы ничего странного не заметили?

— Да, если подумать, было кое-то необычное. Я уже давно занимаюсь этими детьми. Помогаю своей старинной подруге, однокласснице по колледжу Ширли Нуньес. Монахиня, почти святая. Она учит детей в двух городках в провинции Антик. Я сказала Криспину: знаешь, ты не совсем вовремя, потому что я собираюсь в поездку. Я езжу туда каждый февраль, до наступления жары. Я всегда любила детей. В общем, Криспи говорит, я поеду с тобой. Я ему: «Ха! Да ты и дня не протянешь». Но он все равно поехал. Мы провели там два дня и одну ночь. Осматривали результаты одного проекта, который я финансирую, — поддержки надомного производства. Они ткут. Напомните, чтоб я выдала вам набедренную повязку их работы. Из них получаются отличные салфетки для стола. Так вот, детишки были нам так рады. Видите ли, у многих из них нет родителей. Дети дорастают до определенного возраста, и свет в их глазах тускнеет. Простите? А, ушли на заработки, на рыбзаводы в устьях, ближе к океану. Там разводят ханос. Многие пошли в прислугу или в строительные рабочие в Маниле, или даже в Брунее, или в Саудовской Аравии. Все непросто. Ширли, монашенка, стареет, а эти люди все плодятся. Помню, как Ширли хотела научить их пользоваться презервативами, — представляете? Мне пришлось ее образумить. Я сказала: «Не смей! Я прекращу финансирование! Они донесут на тебя в епископат». Не понимаю, почему эти мужчины и женщины не могут себя контролировать. У меня это получалось. У них это как у животных. Благослови их всех Господь, однако… Ширли говорит, дети — это дополнительные рабочие руки. Не знаю, мне сложно судить. Не поймите меня неправильно, вы бы только видели этих детишек. Чудо, а не дети… А, вот что показалось мне странным! В день нашего отъезда Ширли провожала нас до парома в ближайшем городке на побережье. С нами поехали двое детишек. Когда мы садились в машину, Криспи заметил, что оставшиеся дети плачут. Другие явно задирают двух малышек, что едут с нами. Брат спросил у Ширли, в чем дело. Она объяснила, что каждый год двое лучших учеников получают в награду путешествие к морю. Только двое, потому что организовать поездку для всех ей не по средствам. Большинство детей никогда не видели моря, хоть оно и в трех часах езды. Не забывайте, это глухая глубинка. У них нет даже телевизора, откуда же им узнать, как выглядит океан? Ширли говорит: «Вы бы слышали, как они пытаются описать это своим друзьям. У них просто ничего не выходит. Я пытаюсь им помочь, но понимаю, что и у меня ничего не получается». Криспи ужасно расстроился. Рассердился. Как это с ним бывает. И вот он вытаскивает свой бумажник и посылает Ширли на нашей машине в ближайший городок, чтобы нанять несколько джипни. А сам садится и ждет, как мул, жующий траву. За два часа ни слова не проронил. Наверное, не хотел, чтоб я его критиковала. Девиз нашего колледжа был «Honestas ante Honores» — «Честность важнее славы». Мужчины рода Сальвадоров не верили в такую чепуху. Осмелюсь сказать, что в последний свой приезд Криспи наконец обрел себя. Прямо как святой Августин.