Подводная лодка (The Boat) - Лотар-Гюнтер Букхайм

Он извлек из меня еще один подтверждающий кивок, прежде чем продолжил свою лекцию.

«Увеличение плавучести устраняет предыдущую тенденцию лодки к погружению и приводит к тому, что она начинает всплывать. Это тоже логично. Итак, она всплывает, её перископ выдвигается из воды все больше, и её подводный объем уменьшается до тех пор, пока она не начинает стремиться погружаться. И так происходит все время — то вверх, то вниз, вверх и вниз, до тех пор, пока лодка постепенно не зависнет на своем перископе».

«Тонкое дело!»

Из поведения Стармеха было явно видно, что последует продолжение. Он дал мне краткую передышку. «Например, если погрузить модель подводной лодки в ведро с водой…» Я поднял руки в знак того, что сдаюсь, и он проявил ко мне милосердие. Вместо продолжения лекции, он сделал несколько щедрых глотков из моей бутылки с яблочным соком.

***

Второй механик все еще был для меня загадкой. Командиру нравилось дразнить его. Я не мог понять, почему он не отвечает на эти уколы — либо от упрямства, либо от тупости. Он оставался флегматично невозмутимым, даже когда Старик обращался с ним с общительной заботливостью. Я заключил, что у него полностью отсутствует воображение — типичный продукт системы воспитания офицеров, созданной для выращивания бездумных, щелкающих каблуками роботов с собачьей преданностью Фюреру.

Я знал лишь скупые детали его личной жизни — немного больше того, что есть в карточке личного дела со списком родственников, но и другие офицеры были почти как закрытая книга.

Стармех был единственным, кто добровольно рассказывал о своих личных делах. Его жена должна была вскоре родить. Его мать умерла, но во время последнего отпуска он навестил отца. «Не совсем удачно», — как он описывал происшедшее. «Я привез ему кучу консервов, но он не мог себе позволить коснуться его — отбирать у парней на фронте и весь этот вздор. Утром он стал ходить туда-сюда возле моей кровати. Ни слова не говоря, только безмолвные упреки. Комната, в которой мне пришлось спать, была настоящим кошмаром. Ангелы над кроватью и кусок бересты с приклеенными открытками. Жить вот так в одиночестве — поистине душераздирающее зрелище. Три раза в день суп и на ночь горячее питье. Он развешивает свою одежду по четырем стульям каждый вечер, а по утрам процедура идет в обратном порядке. Когда-то он сконструировал умывальник — это то, что поддерживает его в жизни, единственная созидательная гордость конструктора умывальника. Теперь он сгибает проволоку в сеточки для мойки салата и обменивает их на еду. Он сам делает себе из дрожжей замену масла. Ужасная вещь. «Очень аппетитно», как он называет это. «Надо передать рецепт моим подругам. Поделиться радостью, вот мой девиз». Это то, что он всегда говорит. Всегда пытается доказать, что он совсем не такой, каким выглядит. Он повсюду с собой таскает потертую фотографию в бумажнике. Он и какая-то птичка, занимаются этим делом на софе. «Спортивный сезон 1926» — вот что на ней написано. Люди забавны…»

***

Если говорить о девизах, то каждый листок календаря в кают-компании был украшен каким-либо перлом мудрости. Командир заставлял старшего помощника читать вслух блюдо дня.

«Любить или нет: на этом мы стоим или падаем. Милтон».

«Еще раз?» — спросил многозначительно Стармех, и Командир уселся резким движением.

Старший помощник моргнул, что он делал всегда, когда что-то ставило его в тупик. Я поперхнулся ложкой омлета и выплюнул его в проход. «Любить или нет», — торопливо пробормотал старший помощник, «на этом мы стоим или падаем».

«Давайте-ка посмотрим», — потребовал Командир, с изрядным скептицизмом в голосе.

«В столь ранний час?» — Стармех изобразил отвращение. «Я всегда говорил, что у англичан ограниченный ум».

Старший помощник залился краской.

Листок из календаря передавался из рук в руки.

Позже он достиг старшинской кают-компании. Я все еще размышлял о том, как он попал туда, когда Френссен начал предаваться воспоминаниям о наваждении в госпитале.

«Я просыпался, и каждое утро он у меня стоял как Эйфелева Башня. Ну, там была такая нянечка, которая разносила по утрам сосуды для лежачих больных. Мужики, как искусно она умела успокоить тебя! Какая у неё была нежная ручка…»

«Им надо было увеличить твою дозу соды», — сказал Дориан, ухмыляясь из-за своей занавески. Его взъерошенные рыжие волосы и веснушки вокруг ноздрей придавали ему вид нахального мальчишки.

Сода… Это слово заставило вспомнить меня службу в Трудовой Армии, где либидо молодых людей расценивалось как непродуктивное для тяжелой работы. Сначала мы думали, что они подмешивали травы в наш чай, но затем мы обнаружили, что это была сода. Мы называли эту добавку «порошок евнуха» или «опускатель».[8]

Когда мы снова сидели за завтраком, Командир кивнул на удаляющуюся фигуру, которая как раз только что прошла по пути из носового отсека.

«Это Бенджамин. Его называют Манчжур».

Целая минута прошла, прежде чем он снизошел до объяснения. «Никакой связи с Китаем. Это его борода и усы. Я однажды заметил кому-то, что они делают его похожим на Адольфа Менжу. Мое французское произношение не может быть слишком-то хорошим, потому что они расслышали это неверно. С тех пор его все называют Манчжур. Кошмар для этимолога, а?»

Каттер, кок, широко ухмыльнулся, наклоняясь и проходя через переборку. Маленькая черная пилотка на его голове выглядела так, будто её поместили туда шутки ради. Его шея была столь короткой и толстой, что она почти сливалась с черепом. Мускулы выпячивались на его голых руках.

«Нам трижды пришлось его вызволять из тюрьмы по телетайпу», — сказал Командир. «Теперь его отпуска отменены до конца войны. Мы не можем позволить ему пересекать границу Германии».

Это забавно, подумал я. Наш дружелюбный кок с постоянной улыбкой на лице! Вот что Командир рассказал мне…

«Дело в том, что он ведет себя так, будто я помесь Бога и Адольфа Гитлера. «Лучше расскажи это Командиру», говорит он. «Лучше спросить об этом Командира». Поистине преданная душа, этот Каттер. Он что-то вроде верной собаки — погружает свои клыки в любого чужака, который подходит слишком близко».

Я вспомнил члена команды Кальманна, которому спасла жизнь его неспособность выполнять требования военного этикета. Его обвинили в нарушении субординации и заперли в карцере, когда его лодка вышла в поход. Она затонула через неделю.

«К несчастью», — продолжал Командир, «Каттер не слишком задумывается о рискованности открывать рот чересчур широко. Он нужен на лодке. Не так уж много коков его калибра в списках, особенно сейчас. И не много наберется с Железным Крестом Первой Степени,