Дон-Коррадо де Геррера - Николай Иванович Гнедич

в постель, хочет успокоить волнующуюся кровь, но смертная тоска овладела им. Он воображает труп Алонза, и грудь его трепещет; душа его смущается; с ужасом бросает он взор на прошедшее; какая-то непреоборимая тоска разливает яд по всем его членам; он ослабевает и впадает в жестокую болезнь. Так, невидимая десница раздирает завесу, помрачающую взор его, и он видит все бедствия, его окружающие. Он видел бездну, готовую пожрать его, бездну, изрытую им самим. Природа получает свои права; угрызения совести и раскаяние касаются души его.

Глава 10

Орфей сомкнул вежды Коррада, но не для того, чтобы в благовонии цветов усыпить его. Нет! С черных крыл рассыпает он на него все адские ужасы, скорби и терзания; он представляет ему[88] тень его злодеяний — и Дон-Коррадо, подобно бледному привидению, вскакивает с постели.

— Что это? Где я? — вскрикивает он хриплым голосом. Хладный пот выступил на челе его. — Адские духи! вы хотите устрашить меня пустыми мечтами? А! вы меня испытываете... Но что это? Члены мои дрожат? Нет, нет! не дрожат. Что ты так бьешься, робкое сердце? Успокойся! Два часа ночи, и я не сплю — я дрожу, как преступник. Эй! кто там? Что это? Кто идет? — Дон-Коррадо опять ложится, хочет уснуть и в смертной тоске мечется по кровати; встает, открывает окно; вдруг из собравшихся туч с страшным треском излетает молния и ослепляет глаза его. Дон-Коррадо шатается, падает на стул и чрез несколько времени открывает глаза. — Что потрясло грудь мою? — говорит он глухим голосом. — Откуда этот огонь? А! из башни, там старик... Нет! Это пламя из этого черного облака; этот гром оттуда же, оттуда! А! что там? что там? Ах, я цепенею! Неужели это Тот, Тот, Которого называют Правосудным? Нет, удались, робкая мысль! Нет, — сказал Дон-Коррадо и бросился опять на постелю, но не мог уснуть до самого утра: угрызение совести и скорбь терзали его[89].

В это же время мучался другой злодей, но злодей кающийся, в это время мучался Ричард. Громы совести поражали его; грудь его стеснилась; помышление о последнем часе приводило его в отчаяние. «Металл, изобретенный адом на зло человеку, — думал он, — серебро, очаровывающее людей и доводящее до того, что даже природа страждет от них. Я сам преклонял пред ним колена и делал его идолом своего сердца. В нем находил я свое счастие и удовольствие, а мщение было венцом этих радостей. Так, адское сребролюбие сделало меня мерзостью естества, мерзостью самого себя. Буди проклята рука, поднявшаяся на убийство! да иссохнет она, как лист древесный! Так, Праведный Боже! я посрамил Твое создание, я не достоин был жить среди людей; я бы должен скитаться в пустынях с дикими чудовищами. Не довольно того, что я один совершал злодеяния, я еще других людей делал злодеями. О Всевидящий! зачем же Ты не наказывал меня? зачем Твой гром не раздроблял меня? — Безумный! безумный! что ты делаешь? Ты поносишь долготерпение Бога, ты испытываешь непроницаемые судьбы Его правосудия? О, безумный! пади ниц, пролей слезы, молись! — Молиться? Ах! моя молитва будет поругание. Но умилосердись, Праведный Боже! Услыши умиленный глас кающегося злодея; так, я с чистосердечным раскаянием, с сокрушением сердца признаюсь, что я был величайший злодей. Но всё еще горы гнетут меня; надобно их сбросить, надобно открыть тайну. — Ричард! что же ты медлишь? Может быть, Бог избрал тебя, чтобы открыть эту страшную тайну. Ричард, твой ангел смерти близок, а ты молчишь? Ты хочешь спокойствия, ты жаждешь утешения и молчишь; помысли, что, когда разинешь рот, дьяволы вырвут твою душу. Нет! нет! Признаюсь в грехах своих пред служителем веры, открою ему страшную тайну, страшное злодейство, потребую от него утешения и тогда предстану пред Праведного Судию». — Ричард призывает слугу и велит позвать к себе духовника.

Между тем прошла ночь, настал день. Коррадо встал, пошел в сад и думал скрыться от преследующей и угрызающей его совести. Но все предметы казались ему ужасными: везде видел он окровавленных теней, везде преследовали его проклятия, везде громы поражали его. Он бегал из одного места в другое и нигде не мог скрыться от ужасных привидений. «Нет! — думал он. — Я не прежде успокоюсь, не прежде, как успокоится навеки старик!» Прошло несколько дней. Дон-Коррадо страшно терзался; Олимпия утопала в слезах горести; Ричард был поражен громом совести; слезы раскаяния текли из глаз его.

Несчастный Дон-Жуан, не видя света дневного, не прохлаждаясь дуновением ветра, в горести, в отчаянии, без куска хлеба, без капли воды влачил бедственную жизнь и страшным образом проклинал ее; горесть ослабила его. Падши ниц, он просил у милосердого Бога смерти.

— Горе, горе мне! — вопиял он. — Все меня оставили, оставили седого старца. Нет Инфанта, нет Рибера, нет человека, который бы, обмакнув в воду палец, положил его на иссохший язык мой![90] Неужели и Бог разломал печать Своего милосердия? Или я величайший злодей — так накажи меня скорее, скорее! истреби существо мое и прекрати мучительную жизнь мою!

Молитва его была услышана — мститель его был близок.

Все мучения пожирали внутренность Дон-Коррада; уже страшная туча, висящая над его головою, готова была разразиться; уже рука Небесного Мстителя заносилась, дабы кинуть молнию и гром, дабы излить на главу его чашу гнева. В одну ночь — ночь злодейства и ужаса, когда всё покоилось в объятиях сна, Коррадо был гоним фуриями из одной комнаты в другую. Вооз приходит к нему и, взглянув на лицо его, отступает от страху.

— Государь мой! что вы? — говорит он.

— А! — вскрикивает диким, страшным голосом Коррадо. — Ад и все муки пылают в груди моей. Ни один отверженный дух, горящий тысячу лет во пламени, ни один дьявол не чувствовал тех мучений, какие терзают меня! Вооз, Вооз! Прохлади горящую мою внутренность; дай мне каплю воды!

— Хорошо, сударь, извольте! Только, ради бога, не кричите! Пойдемте, вам надобно успокоиться. — Он приводит его в комнату, сажает на стул и приносит воды. — Извольте, вот вам вода, а я теперь иду к Ричарду, ему надобно помочь, он чрезвычайно болен.

Дон-Коррадо остается с поникшею головою и в глубоком безмолвии.

— Умереть, — говорит наконец он глухим голосом и с судорожными потрясениями. — Умереть! — повторяет вполголоса и от сильного внутреннего движения упадает на близстоящую софу.