Бал безумцев - Виктория Мас

Женевьева свернула в узкий переулок и остановилась перед домом отца.

* * *

В доме тишина. Женевьева закрывает за собой дверь и делает пару шагов по гостиной.

– Папа!

Ставни здесь закрыты. Пахнет луковым супом. Она надеется найти отца в обитом зеленым бархатом кресле, с чашкой утреннего кофе в руках. Только бы не на полу в кухне, без сознания, а то и хуже. В этот момент ей отчаянно хочется, чтобы слова Эжени оказались обманом, жестоким розыгрышем, который умалишенная девица придумала с единственной целью – отправить сестру-распорядительницу подальше из Сальпетриер.

Женевьева сжимает кулаки и идет на кухню.

Там пусто. На прямоугольном столе сохнет разложенная на полотенце вымытая с вечера посуда. На полу никаких следов. У Женевьевы подгибаются ноги – она хватает стул и опускается на него, вцепившись одной рукой в спинку. «Значит, солгала. Это розыгрыш. Какая же я наивная…» Она опускает голову, облокотившись второй рукой на колено и подперев лоб. Сейчас Женевьева сама не может сказать, что она испытывает – облегчение или разочарование, – и не знает, на что теперь надеяться и чего ждать. По сути, она не чувствует ничего, кроме усталости, и замирает так, склонившись вперед, на некоторое время, потом случайно натыкается взглядом на темное пятно на полу. Хмурясь, наклоняется ниже – между черными и белыми плитками засохла кровь.

Порывисто вскочив, Женевьева бежит в гостиную и чуть не сбивает с ног взявшуюся невесть откуда старуху. От неожиданности обе женщины вскрикивают почти одновременно.

– Женевьева, меня чуть удар не хватил! Я слышала, как хлопнула дверь, и пришла проверить…

– Иветта… где мой отец?

– Право слово, тебя Господь прислал. Твой отец вчера скверно себя почувствовал.

– Где он?

– Не волнуйся, с ним уже все хорошо. Он в постели, я за ним присматривала всю ночь. Идем.

Пожилая соседка улыбается Женевьеве, которая выросла в этом доме у нее на глазах, ободряюще берет за руку и ведет на второй этаж, тяжело поднимаясь по ступенькам и держась за перила второй рукой.

– Мы с Жоржем вчера вечером принесли ему кусок пирога, постучали – а никто не открыл, вот и забеспокоились. По счастью, у нас есть ключи от вашего дома. Вошли мы, а он лежит на полу в кухне. Но батюшка у тебя крепкий – очнулся почти сразу, когда Жорж и другой наш сосед несли его по лестнице наверх, в спальню.

Женевьева взволнованно слушает. Ее переполняет радость, почти ликование, подгоняет вверх по крутым ступенькам. Эжени не солгала – отцу сделалось дурно, он упал и расшибся. Ничего хорошего в этом, конечно же, нет, но само по себе происшествие подтверждает, что вчера Бландина была с ними в палате. Только она могла знать, что случилось с отцом, и сказала обо всем Эжени. Женевьева тоже хватается за перила – ее душат эмоции, хочется одновременно рыдать и смеяться, схватить Иветту за плечи и рассказать ей, почему она, Женевьева, сюда приехала, откуда узнала о несчастном случае, поведать, что сестра всегда рядом, хранит ее и отца. Одолевает желание выскочить на улицу и прокричать об этом на весь город.

Старуха, спиной почувствовав волнение Женевьевы, оборачивается с ласковой улыбкой:

– Не расстраивайся, милая, он всего лишь бровь себе расшиб. Твой батюшка сдюжит.

На втором этаже Иветта пропускает Женевьеву вперед. Всякий раз, возвращаясь в отчий дом на два дня в Рождество и входя в эту комнату, где время будто застыло среди предметов мебели, к которым давно никто не прикасается, она снова чувствует себя маленькой девочкой. Левую стену загромождает комод, по сторонам от кровати втиснуты две тумбочки; маленьких окошек не видно под белыми кружевными занавесками. Дерево трескается, под кроватью копится пыль, свет едва пробивается в тесную комнатушку. Нельзя сказать, что здесь уютно или, наоборот, слишком мрачно. Здесь привычно.

Месье Глез лежит под бледно-голубой вылинявшей периной, с двумя подушками под головой. Он удивлен при виде старшей дочери, но не успевает и рта раскрыть – Женевьева бросается к нему, падает на колени у кровати и целует морщинистую руку.

– Папа… Я так рада.

– Откуда ты взялась?

– Я… Меня отпустили ненадолго. Хотела сделать вам сюрприз.

Старик в изумлении не сводит с дочери глаз. Его левая надбровная дуга разбита, сам он выглядит изможденным, но не только от того, что плохо себя чувствует. Еще в прошлое Рождество он казался Женевьеве серьезнее и молчаливее обычного. Отец сильно похудел и теперь щурится, чтобы лучше видеть. Еще он стал хуже понимать чужую речь – до него медленнее доходит то, что ему говорят. Смотрит на собеседников, будто те изъясняются на неведомом языке, обдумывает некоторое время услышанное, пытаясь разобраться, и лишь потом отвечает.

Женевьева сжимает иссохшую руку отца. Что может быть тягостнее, чем видеть, как стареют родители, всякий раз замечать, как силы покидают людей, которые когда-то казались бессмертными, а их тела становятся безнадежно хрупкими?

Старик обхватывает голову дочери ладонями и наклоняется, чтобы поцеловать ее в лоб.

– Я тоже рад тебя видеть, хоть и удивлен.

– Вам что-нибудь нужно?

– Только поспать немного. Еще совсем рано.

– Хорошо. Я останусь на весь день.

Отец откидывается на подушки и закрывает глаза. Его левая ладонь остается на голове дочери, и Женевьева, стоя на коленях у кровати, боится пошевелиться, убрать эту руку, никогда раньше не дарившую ее благословением.

День проходит неспешно. Пока отец отдыхает в спальне, дочь берется за домашние дела – выметает пыль из-под мебели, утюжит рубашки и панталоны старика, проходится метелкой из перьев по книжным полкам, широко открывает все окна, чтобы впустить свежий воздух. Затем отправляется на рынок, покупает овощи и сыр, сгребает в крошечном саду перезимовавшие листья. При этом не забывает между делом наведываться наверх, в спальню – принести отцу чашку чая и спросить, не нужно ли чего. Ходит из комнаты в комнату в тишине и душевном спокойствии. Медицинскую униформу она сменила на синее платье, которое хранит на всякий случай в доме отца, волосы расплела, и локоны свободно падают на плечи. С безмятежным видом Женевьева делает уборку и ходит за покупками.

В безмолвии родного дома до сих пор царит печаль. Сначала его покинула сестра, спустя несколько лет за младшей дочерью последовала мать. С тех пор как отцу тяжело стало работать, сюда не заглядывают пациенты и смолкли все звуки – нет больше ни разговоров, ни движения, ни смеха в этом скромном жилище. Когда Женевьева приезжает к отцу на Рождество, все здесь кажется ей зловещим – кресла, в которых никто не сидит, посуда, которой слишком много для одного человека, запертая комната Бландины на втором этаже, увядшие цветы и сорняки в саду, пришедшем в запустение. Если бы сюда не наведывались так часто соседи, муж с женой, дом потерял бы все признаки жизни раньше, чем его единственный обитатель.