Русский садизм - Владимир Лидский

И махнул рукой.

Взяли бойцы своего командира, товарища Гнатюка, под руки, подтащили к пенечку рядом с церковью, усадили, поудобнее пристроили.

— Ну, ребята, — сказал Маузер, — кто-нибудь выдюжит из вас?

Но ребята дружно глядели в землю, все ответы на все вопросы — там, в земле-мати.

— Трудно делать с такими бойцами мировую революцию, — покачал головою Маузер. — Ай, вояки! Под Кутелихой юнкеришкам штыками глотки затыкали, а тут сопли распустили — командира от гниения не в силах спасти.

Подошел к подводе и принес топор. Тронул лезвие ногтем:

— Туповат…

А Гнатюк увидел топор и заорал, забился:

— Братцы, не пущайте его до меня, это черт, как есть черт, у него и рога под волосами. Баба у меня в деревне осталась, чем я с нею обходиться буду?

— Во дурак, — сказал Маузер, — нужны ей больно загребалы твои. Скажи спасибо держимордам революции, что все другое у тебя на месте. А нет — так заживо сгниешь — культяпки-то уже смердят…

— Мальчик, пощади, — сказал командир и заплакал.

— Держи, ребята, крепче своего атамана, а то он больно дерганый. Могу ведь случаем и лишнее отчекрыжить. Гляньте все, каков товарищ Гнатюк, красный командир и герой — мы его к ордену представим и отрезом доброго иноземного сукна наградим…

Сказал и ахнул два раза топором. Хрустнули кости командира, и звериный вопль взорвал мокрую осеннюю тишину.

Маузер поднял голову. Глянул невидящими пьяными глазами, только сверкнули, заведенные под веки белки. Губы серые отворены, и на грязном небритом подбородке — алые брызги, словно родинки.

Церковь, голые деревья вокруг.

Липкий снег, фиолетовое гневное небо.

Скользкий пень, и на пне — черные гниющие обрубки.

— А теперь идите блевать… — медленно сказал комиссар.

Утром дверь сарая, где поставили кобылу, оказалась снесенной. Кобыла лежала на земляном полу бездыханная в луже заледенелой крови с отхваченной ногой. Гудели, стоя у края лужи, бойцы. Вбежал Маузер, заматерился, яростно размахивая револьвером, принялся пинать ногами тушу убитого животного.

— Убью, убью! Недоноски, твари! На чем я раненых свезу?! Потянут они нас в яму червей кормить! Что делать?! А ну как золотые погоны на жопу сядут?! Не пробьемся к товарищу Сорокину, не пробьемся!

— Приди в чувство, комиссар, — сказал ему рябой боец Саломаткин. — Мясо тебе в рот само бегет, а ты титьку призываешь. Тута, сынок, маманьки нету, спокоить тебя некому. Коли ты политический, то гляди на себя — как товарищ Клим учил…

— Верно, — сказал Маузер. — Руби мясо.

Поломали бойцы валкие заборчики, разнесли на дрова ветхие сарайчики — загорелись по деревне костры. Позабрали у покойников казанки-кастрюльки, ложки вынули из обмоток. Запах по деревне пошел от хлипких костров, черных котелков — стали из домов выползать живые мощи, дети, голодом раздутые, с волчьей повадкой выглядывали из-за углов.

Ходил по кострам комиссар, заметил, как метнулись по двору две тени, туда, где сарай стоял, — там куча кишок нетронутой осталась. Метнулись, припали к куче, хищно задвигали локтями.

— Э-эй! — грозно заорал Маузер. — Мать вашу…

И пальнул в небо.

Люди обернулись, попятились.

— Не бойсь, — сказал комиссар. — Не бойсь…

Люди подошли опасливо, глянули в костер.

— Ну-ка… — моргнул огненным сатанинским глазом один из бойцов.

Сунули им грязную миску с хлебовом, мясную кость добавили. С урчанием, как собаки, накинулись те на еду. Другие потянулись, полуживые, безумные. Всех кормили бойцы, комиссар лично разливал. Истощенных, раненых с ложечки бульоном поил.

А потом, когда солнце под горку потекло, тронул комиссара за рукав Саломаткин, давешний рябой боец:

— Глянь-ка, товарищ Маузер, чтой-та за дымок в ближнем перелеске? Не иначе кобылья ноженька туды пошла. Сдается мне — кровная обида. Мы антиресы хрестьянина блюдем? Блюдем. А он, песий сын, Красну Армию ни в грош не ставит. Негодно это, некрасиво…

Плюнул комиссар, потоптался, раздумывая, у костра. Кликнул тех, что тетку Пелагею утешили, и пошел в перелесок, а за ним — бойцы.

Долго шли меж деревьев по скользким корням, по сырой листве, и Маузер все матерился, а рябой подпевал, дескать, пролетариат крови своей не жалеет, а тут, понимаешь, мародеры. Выбрались они к светлому овражку, глядь, — внизу костерок, а вокруг люди в зипунишках. Искры над огнем, что светлячки рубиновые, вьются и дрожат. А мясной дух все иные запахи забил…

Встали бойцы в темноте за кустами. Маузер фуражку поправил.

— Псы! — сказал с ненавистью и лязгнул затвором обреза, отобранного в недавнем бою у «зеленых».

Люди внизу услышали затвор, вскочили на ноги, но не успели шагу ступить — бойцы из-за кустов разнесли им головы.

Спустились в овражек поглядеть убитых. Сели к огню, закурили, друг на друга сквозь пламенные вихри глянули — желтые похмельные глаза каждый супротив себя увидел, да стеклянные, насмерть застывшие на ядреном морозце.

— Ну, в возвратный, что ли, путь? — сказал хмуро одноглазый Степка.

Все встали, бросили пустые окурки и пошли. Саломаткин вернулся, подошел к огню.

— Как есть псы, товарищ комиссар…

И саданул ногой в закопченное ведро. Зашипели угли. Погас овражек.

Возвращались молча. Кто-то насвистывал «Варшавянку». На подходе к деревне Маузер сказал:

— Стоять, ребята… Чего я вам скажу: политически мы так рассуждаем — бить врагов до последнего дыхания. Пусть железная рука диктатуры без пощады карает всякого, кто осмелится пойти против нашей власти. Еще товарищ Робеспьер учил: коли не перевешаем врагов, так они нас четвертуют. Видите, как чинят злые козни агенты белого движения. Не дойти нам до Кавказа, коли не будем сметать с дороги разную загробную нечисть.

— Верно, комиссар, — сказал один из бойцов, — правильную линию гнешь. А своих оприходуем — в Европу двинем, там наши братья по классу загибаются. Ох, раздуем мы из своей искры пламя, пущай мировая буржуазия в нем навеки сгинет…

Вошли они в деревню, а в ней какой-то вой стоит, будто стая волков вдали по луне тоскует. Брели по тропинке в темноте — от околицы вглубь. Избы черными стогами стояли вокруг. Вселенская бездна поглотила клочок страны, и только костерки впереди помигивали чахлыми огнями.

Маузер шел впереди, споткнулся, помянул черта и мировую контрреволюцию.

— Посвети, товарищ…

Кто-то из бойцов зажег спичку, комиссар нагнулся, сунул руку. В лицо шибануло рвотной вонью, ладонь уперлась в холодную замерзающую слизь. Маузер отшатнулся, бормоча ругательства, вытер руку о застывшую землю. Встал, тронул скрюченное мертвое тело подошвою своей обувки. Двинулся вперед.