Дверь с той стороны - Владимир Михайлов

– Ну, в этом романе.

– А разве бывает иначе?

– А кто они?

– Чего ты хочешь?

– Я спрашиваю: с кого ты их пишешь? Наверное, ведь не с меня. С Милы? Или это Зоя?

– Слушай, да что ты, в самом деле…

– Ты, наверное, мысленно с этими женщинами, а вовсе не со мной. Милый, скажи… Ты считаешь, что ошибся? Да? Я мешаю? Ты ведь думал, что все ненадолго. Земля была так близка – и вдруг приходится продолжать случайную интрижку… Но разве я тебе навязывалась?

Он тяжело вздохнул.

– Слушай, сходи в бар одна – там, наверняка, сидит кто-нибудь.

Он и не глядя знал, что Инна сейчас сжала губы, глаза блеснули из-под опущенных ресниц – трансплантированных, конечно, а впрочем – кто их разберет.

Жестко прозвучали, удаляясь, ее шаги. Истомин облегченно вздохнул, но тут же нахмурился и снова бессмысленно уставился на диктограф, словно гипнотизируя аппарат взглядом.

Лифт стремительно пролетел по шахте; звонко щелкнул шлюз энергодвигательного корпуса, и кабина замерла. Капитан вышел. Вспыхнуло табло, голос повторил написанные красным слова: «ОСТОРОЖНО! ПРОВЕРЬ ИНДИКАТОР!» Капитан привычно коснулся нагрудного кармана. В этом корпусе следовало быть внимательным.

Проходя мимо узких дверок, Устюг прислушался к негромким голосам:

«Я первый накопитель. Энергия – норма. Расхода нет».

«Я второй накопитель. Под нагрузкой. Расход – одна десятая».

Устюг машинально кивал в ответ на рапорт каждого автомата. Кивал просто по привычке: на деле он их даже не слышал. Он и так знал, что накопители в порядке. А вот батареи…

По узкому трапу он спустился к батареям.

«Я первый блок. Вышел из строя. Опасности нет».

Капитан глянул на свой индикатор. Опасности не было.

«Я второй блок. Вышел из строя. Опасности нет».

Капитан протянул руку к дверце. Нажал предохранитель. Отворил.

Пахло холодной гарью. Сгоревшая изоляция теперь осела и покрывала пол, словно кто-то в спешке и страхе жег здесь бумаги. На самом деле тут сгорело нечто большее, чем секреты: судьба тринадцати человек. Но пепел – не самое страшное… Капитан ладонью счистил остатки сгоревшего защитного слоя, нагнулся, вгляделся. Тончайшие пластины батарей – вот что было главным. Они были просты, изготовить их заново вроде бы не составляло труда – одну, десять, даже сто. Но точность сплава, отделка поверхности… И к тому же, сто – куда ни шло, но в шести блоках их было более полумиллиона. Это была бы задача на годы. Годы требуют великого терпения. Хватит ли его? Об этом размышлял капитан, вертя в пальцах обрывок изоляции. Потом сигнал прервал его мысли: зажужжал аппарат на стене. Он ответил.

– Капитан? – В голосе Веры была тревога. – Вы нужны здесь, капитан. Быстрее, пожалуйста…

По голосу он понял: что-то произошло.

Выйдя из каюты в салон после маленькой ссоры с Истоминым, Инна остановилась. Идти в бар одной было все-таки неприлично, хотя это происходило и не в городе, а на корабле, где все всех знали. Именно здесь, чтобы не опуститься, надо соблюдать все условности, принятые в мире. Лучше всего пригласить Нарева: рыцарь. И с ним интересно.

Она постучала, сразу же вошла – испуганно улыбнулась, потом улыбка стала лукавой. Она прошептала извинение и отступила в салон.

Настроение у нее сразу испортилось.

Так никого и не найдя – из тех, конечно, кого стоило искать, – она, подавляя внутреннее сопротивление, направилась в бар одна. Еремеев сидел там в одиночестве. Инна сделала большие глаза.

– Валентин, что с вами? Вы поссорились?

Она, конечно, видела, что они не поссорились – Еремеев был настроен благодушно. Это и укололо ее: сама она чувствовала себя далеко не так хорошо.

– Нет? А я подумала…

Сегодня вечером занимать общество предстояло Карачарову. Он согласился на это с неохотой, но, в общем, говорить о своем деле ему всегда нравилось, независимо от того, кто его слушал. И он решил не столько рассказывать, сколько просто вслух поговорить сам с собой о пространстве и о том, что бескрайне простиралось за округлыми стенками их мирка, и о сопространстве, которое было рядом, и все же не воспринималось никакими органами чувств.

Физик уселся в одном из кресел салона, кивнул Петрову, без которого теперь салон просто нельзя было представить, и тут же отвернулся, боясь, что старик сочтет это движение приглашением к разговору. Готовиться нужно было именно в салоне: иногда та форма изложения, что вызревает в тесной комнате, совершенно не звучит в обширном зале – даже если ты оперируешь только фактами. А тут ведь – сплошные гипотезы. С какой же, кстати, начать?

Физик задумался. Бромли полагает, что сопространство – это область высших линейных измерений. По представлениям Симоняна, сопространство связано с нашим обратной зависимостью, и пока наше пространство расширяется, то, другое, сжимается – поэтому-то расстояния в нем преодолевать так легко. Ассенди, идя от геометрических представлений, считает, что…

Он запнулся: что-то помешало думать дальше. Не новая мысль, еще нет, но ее предчувствие. Тут надо было обратить внимание на что-то, поставить нотабене в памяти. На что-то, что могло оказаться очень существенным – непонятно, правда, для чего. Карачаров уже знал это предчувствие и привык доверять ему. Ну-ка, пройдем все сначала. Бромли, значит, полагает, что…

Додумать не удалось. В салон ворвался Еремеев; он мчался, словно на поле в атаку. Инна поспевала за ним, вцепившись в рукав. Еремеев рванулся – Инна едва удержалась на ногах, – подскочил к двери каюты Нарева, шагнул внутрь. И тотчас что-то упало, и раздался женский крик.

Капитан переводил угрюмый взгляд с кровоподтека на лице Нарева на футболиста, морщившегося и потиравшего колено, а сам в это время думал: черт побери, почему приходится второй раз в жизни проходить через этот круг ада?.. Перед глазами его, глядящими в будущее, проходили эти же люди, но уже иные: мужчины с обезумевшими глазами, сжатыми кулаками, пропитанные потом схватки, окровавленные, теряющие облик людей, с разумом, капитулировавшим перед инстинктами; женщины – испуганные, принужденные силой, давно утратившие свое полное достоинства положение, не знающие, кто восторжествует сегодня и не помнящие, с кем они были вчера… Память подсказывала ему, что это не бред, не черная фантазия; и страх, пережитый в молодости, вдруг ожил в нем, ожили животный ужас, ощущение бессилия перед деградацией – и все это заставляло не верить больше никому. Надо было задушить врага, прекратить нисхождение в самом начале, пока еще действовали тормоза. Прекратить даже ценой крови – потому что кровь эта будет малой по сравнению с тем, что может ожидать их в будущем. А ведь была еще и Зоя, и подумать о том, что будет с ней, оправдайся его опасения, – подумать об этом было свыше его сил.

Он думал об этом, но лицо его оставалось спокойным, а голос – таким же размеренным, хотя в глазах были гнев и презрение.