Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

я никого не видела и никого не воспринимала. До этих предотъездных минут мне и в голову не приходило, что сердце может испытывать такую надсадную боль, такую рвущую тоску. Мы с мамой смотрели друг на друга и начинали понимать то, что до этого не умели объять ни умом, ни сердцем. И ошибки свои, и промахи, и всё случайное, и самое большое, глубокое. Во мне всё кричало: «Мамочка моя, Валечка, Реночка! Я не хочу, не могу от вас уезжать! Мои родные, единственные! Я не понимаю, что делаю, что происходит!»

Поезд тронулся… Уже не стало видно мамы, сестёр… И только, прихрамывая, вровень с вагоном, до самого конца платформы всё бежал и бежал Давид. Друг моего детства и юности в последнюю секунду сунул мне в руки пакет: коричневую кожаную сумку с монограммой – «Дорогой Томочке. Давид». В сумке лежало пятьдесят рублей и записка: «Дорогая Томочка! Зачем ты это делаешь?»

Не помня себя, не стесняясь, я навзрыд плакала, уткнувшись в железный угол тамбура. Поезд набирал скорость.

* * *

В Москве нас встречал Платон Романович со своим рыжим другом Семёном. Был ясный, прохладный ноябрьский день. Шикарный номер, заказанный Лили в «Национале», просто ошеломил. Окна выходили на Манежную площадь, прямо на Кремль.

До этого мне бывать в Москве не приходилось. По улицам сновали двухэтажные автобусы. Кривые переулки с деревянными домишками казались уютными, названия улиц милыми: Мещанские, Арбат, Калашный ряд. Москва понравилась.

Присутствие Лили спасало от одиночества и потерянности. Я на какое-то время перестала даже ощущать смысл и цель путешествия. Но вот по телефону заказана плацкарта до Фрунзе. Это значит, что через два дня я двинусь дальше. Менее всего в таком состоянии я была пригодна для объяснений. Платон Романович на них настаивал. Узнав, куда и зачем я еду, он не слишком поверил, что я сказала всю правду.

– Ехать самовольно туда, куда людей высылают? Для этого должны быть веские причины. Надо очень любить человека. Если это так, могу понять. Но ведь этого нет?

– Не знаю.

– Именно это и необходимо знать! Боже мой, вы ведь его не знаете, не любите! Точно так же, как и меня. Так выходите замуж за меня. Я вас люблю. Одумайтесь! Ну услышьте меня! Люблю! Люблю!

Но я в тот момент шла без оглядки и, как бы тяжело мне ни было, верила в будущее. Какими разумными доводами можно этому воспрепятствовать?

Мы с Лили вышли посмотреть Красную площадь. В предвечерних сумерках зажглись пухлые кремлёвские звезды. Казалось, туда налит жидкий огонь. Прихватывал лёгкий морозец. Мы медленно поднимались вверх. И вдруг я увидела шагавшего нам навстречу одетого по-зимнему Яхонтова. Уверенности, что он меня узнает, не было, а сама я не решилась бы его окликнуть. Но он увидел. Узнал.

– Как? В Москве? И не дали знать?

У него был свободный вечер. Мы вместе дошли до площади, вернулись в гостиницу, посидели, и он потихоньку предложил мне «удрать». Вдоволь набродившись по Москве, мы зашли поужинать в Новомосковскую гостиницу. Владимир Николаевич заказал себе гору раков. Ел их красиво, с аппетитом, читая при этом незнакомый литературный текст: как некий «он» поедал таких же раков… Сидевшие за столиками посетители узнавали его, голоса стихали. Почувствовав внимание аудитории, Яхонтов стал читать громче. Получился импровизированный концерт, по окончании которого раздались аплодисменты благодарной публики. Нам принесли кофе. Владимир Николаевич умело орудовал кофейником и чашечками на подносе. Как и в Ленинграде, когда я ныряла за ним в туман, я в тот московский вечер чувствовала себя необычайно празднично.

При выходе из зала Яхонтов задержал меня в холле: начал спрашивать, куда я еду, зачем и почему. «Это любопытство, а не живой интерес», – решила я про себя и ответила что-то уклончивое. Владимир Николаевич нахмурился и с неожиданной горячностью сказал:

– Вы совершаете ошибку. Этого делать нельзя! – И, став по-незнакомому серьёзным, спросил: – А если каждый месяц посылать вашей маме пятьсот рублей, тогда не поедете во Фрунзе?

Такого я никак не ожидала, но в сказанном услышала нечто оберегающее и широкое. Было хорошо оттого, что вопрос прозвучал. Мир всё-таки меня поддерживал. Наверное, в награду за то, что, несмотря на беды, я считала его прекрасным. То, что Платон Романович и Владимир Николаевич старались довести до моего сознания, будто мой отъезд – ошибка, я объясняла дружескими соображениями. Они не были людьми моей Судьбы. Тот, к кому я ехала, мог им оказаться. Я сама должна была полюбить. С этого должна была начаться истинная жизнь. А в ссылке то или в столице – дело десятое!

К поезду Платон Романович привёз корзину: набор продуктов и коробку конфет – «для вашей будущей свекрови». Лили заплакала: «Мне так надо, чтобы вы у меня были счастливы! Но если хоть что-то не так, немедленно телеграфируйте и возвращайтесь обратно».

Опять всё происходящее казалось нереальным. Слёзы мешали сказать что-нибудь вразумительное. Я просила передать приветы домой. Поезд отошёл. Я обречённо заняла своё место. Впереди было пять суток пути к неизвестному городу ссылки Эрика – Фрунзе, к нему самому.

Глава третья

По дороге в Среднюю Азию я чувствовала себя продрогшим, потерявшимся щенком. Неизвестен был край, город, семья и, главное, тот человек, к которому лежал путь. Всеми способами я силилась представить себе Эрика и Барбару Ионовну не такими, какими увидела их три года назад в очереди справочного бюро Большого дома, а сегодняшними. Барбара Ионовна казалась мне воплощением интеллигентности. Эрика дорисовывали письма. Даже для друзей имя «Эрик», «письма от Эрика» были олицетворением любви и постоянства. Мне не раз говорили: «Прямо-таки „Гранатовый браслет“!»

В Эрике я не сомневалась. Всё дело было во мне: отзовусь ли я на его любовь? Свершится ли при встрече то таинственное пробуждение, о котором я так много читала и слышала? Уже остались позади российские пейзажи, начались степи. За окном появился верблюд с гордой осанкой, буднично жующий траву. Я воскликнула:

– Смотрите, верблюд!

На меня равнодушно глянули: «Ну и что?» Поскольку экзотика никого не удивила, я решила, что с минуты на минуту увижу редкостных птиц, поразивших когда-то воображение на прекрасных иллюстрациях бремовских томов. Но на телеграфных проводах сидели воробьи, а с земли то и дело взлетали озабоченные, мрачные вороны.

День… третий, четвёртый. Невозмутимо и педантично время обращало часы в сутки. Степи сменила пустыня. Там бесновался песчаный буран. Песок забивал оконные щели, рот, хрустел под колёсами. Говорили: скоро будет Арысь, откуда одна ветка пойдёт на Казахстан, другая – на Киргизию.

Из равнинной