Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Несмотря на ресторанный шум и суету – официанты-китайцы в красных жилетках без устали сновали по лабиринту из праздничных столов, – в огромном зале царила атмосфера, чуть тронутая меланхолией. Бросалось в глаза отсутствие отца невесты: он защищал западные окраины Сайгона до последнего дня и попал в плен с остатками своего батальона. В начале банкета генерал произнес в его честь торжественную речь, вызвавшую слезы, возлияния и смятение чувств. Ветераны поднимали за героя бокалы, прикрывая бравурными тостами плачевную нехватку героизма у себя самих. А что делать – улыбайся и пей, если не хочешь завязнуть по шею в зыбучих песках противоречий, заметил упитанный майор, чья отрубленная голова красовалась среди прочих яств в самом центре стола. Следуя этому совету, я улыбнулся и опрокинул рюмку коньяку, а затем смешал “Реми Мартен” с содовой для миз Мори, по ходу дела комментируя экзотические традиции, манеры, прически и фасоны одежды нашего жизнерадостного народа. Я выкрикивал свои объяснения, стараясь переорать грохот кавер-группы во главе с щеголеватым недомерком в расшитом блестками пиджачке. Он пел, расхаживая по эстраде в туфлях на золотой платформе, встряхивая гламурной рокерской шевелюрой, завитой под парик Людовика Четырнадцатого, только что без пудры, и красноречиво прижимая к губам головку микрофона. Банкиры и военные, сплошь сертифицированные гетеросексуалы, были от него в экстазе и встречали каждый игривый взмах его таза, затянутого в тесные атласные брючки, восхищенным ревом. Когда солист шутливо пригласил на танец настоящих мужчин, генерал первым откликнулся на его вызов. Он ухмылялся, вышагивая с певцом под “Black is Black”, гимн распутного сайгонского декаданса, под поощрительные выкрики и аплодисменты зрителей, а певец подмигивал над его плечом а-ля Мэй Уэст. Это была стихия генерала – общество людей, которые ценили его или знали, что не стоит выказывать при нем свое недовольство или несогласие. Казнь – нет, ликвидация – бедного упитанного майора снова вдохнула в него жизнь настолько, что на похоронах он не скупясь расточал ему дифирамбы. По его словам, майор был скромным и самоотверженным тружеником, выполнявшим свой долг перед родиной и семьей без единой жалобы – и все ради нелепой смерти от руки уличного грабителя. Я снимал похороны на свой “кодак” и позже отправил фотографии парижской тетке, а Сонни, тоже явившийся почтить память майора, делал заметки для некролога. После церемонии генерал вручил супруге покойного конверт с вспомоществованием из оперативного фонда, предоставленного Клодом, потом заглянул в коляску, где мирно спали Шпинат с Брокколи. Что до меня, то я смог выжать из себя лишь общие слова сочувствия вдове, чья вуаль скрывала водопад слез. Ну как? – спросил Бон, когда я вернулся домой. А ты как думаешь? – сказал я, направляясь к холодильнику, как обычно начиненному пивом. Если не считать совести, из всех частей моего организма больше всего злоупотреблений приходилось на долю печени.

На свадьбах вред, наносимый этому органу, часто усугублялся видом невинных радостных лиц жениха с невестой. Их брак мог привести к отчуждению, изменам, страданиям и разводу, а мог – к взаимной нежности, верности, детям и семейному счастью. Хотя у меня не было охоты жениться, свадьбы напоминали мне о том, чего я лишился не по своей воле. Поэтому я начинал каждую свадьбу, как гангстер из дешевого фильма, чередуя смешки с циничными замечаниями, а заканчивал, как разбавленный коктейль: треть пения, треть сентиментальности и треть грусти. Именно в этом состоянии я вывел миз Мори на танцплощадку после разделки свадебного торта, и именно тогда опознал одну из двух певиц, по очереди сменявших у микрофона нашего голосистого обольстителя. Это была старшая дочь генерала, благополучно пережившая коллапс страны в Сан-Франциско. Нынешняя Лана мало чем напоминала девочку, которую я встречал на генеральской вилле в пору ее учебы в лицее и на летних каникулах. Тогда ее еще звали Лан и она носила наискромнейшую одежду – школьный белый аозай из тех, что вызывали у многих западных писателей близкие к педерастическим фантазии о скрытых под ними юных телах, ибо эти костюмы подчеркивали все их изгибы, не выставляя напоказ ни дюйма плоти, кроме участков над воротником и ниже манжет. Похоже, зарубежные авторы угадывали в этом метафорический образ всей нашей родины – блудливая и вместе с тем замкнутая, она намекала на все и не отдавала ничего, прячась за издевательской маской чинности и благопристойности, соблазняющей хуже любого откровенного бесстыдства. Едва ли хоть одного путешественника, журналиста или случайного наблюдателя нашей провинциальной жизни оставляли равнодушным девочки в этих трепещущих белых аозаях, едущие на велосипеде в школу или из школы, – бабочки, которых всякий западный гость мужского пола мечтал пришпилить к своему коллекционному планшету.

В действительности Лан была законченным сорванцом, и генеральша или гувернантка каждое утро запихивали ее в аозай, как в смирительную рубашку. Крайней формой ее бунтарства стала отменная учеба, принесшая ей, как и мне, американскую стипендию. Она получила приглашение от Калифорнийского университета в Беркли, который ее родители считали коммунистической колонией профессоров-радикалов и студентов-смутьянов, только и думающих о том, как бы охмурить и затащить в постель невинное дитя. Они хотели отправить дочь в женский колледж, где ее могла совратить разве что коварная лесбиянка, но Лан уперлась и не желала учиться нигде, кроме Беркли. Когда они запретили ей ехать, она стала угрожать самоубийством. Ни отец, ни мать не воспринимали эти угрозы всерьез, пока она не проглотила горсть снотворных таблеток. К счастью, ладонь у нее была маленькая. После того как ее откачали, генерал чуть не пошел на попятный, но генеральша не дрогнула. Тогда Лан бросилась в реку Сайгон, выбрав для этого момент, когда на набережной было много прохожих – двое из них и спасли ее, плавающую на поверхности в своем белом аозае. Наконец сдалась и генеральша, и осенью семьдесят второго года Лан улетела в Беркли изучать историю искусств: родители надеялись, что этот предмет послужит развитию в ней утонченной женственности и сделает ее более пригодной для замужества.

Летом семьдесят третьего и семьдесят четвертого она появлялась дома иностранкой с прической перьями по тогдашней моде, в клешеных джинсах, блузке, обтягивающей ее скромную грудь туго, как батут, и туфельках сабо, добавляющих к ее скромному росту несколько дюймов. От гувернанток я слышал, что генеральша усаживает ее у себя в гостиной и читает ей лекции о необходимости сохранять девственность и культивировать Четыре Добродетели и Три Покорства – комбинация, похожая на название эротического романа для высоколобых. Одно только упоминание о ее старательно обороняемой или, возможно, уже потерянной девственности было щедрой порцией дров для топки моего воображения, которую я раскочегаривал в тиши своей комнаты неподалеку от ее спальни, общей с младшей сестрой. С тех пор как мы перебрались в Калифорнию, Лан навещала родителей несколько раз, но меня в эти дни туда не приглашали. Не пригласили меня и на торжественное вручение дипломов, состоявшееся пару месяцев тому назад, причем ей был вручен диплом с отличием. Лишь краем уха я уловил раз-другой, как генерал бормочет что-то насчет неблагодарной дочери, которая по окончании университета решила не возвращаться домой, а жить сама по себе. Хотя я пытался вытянуть из него сведения о том, чем Лана, как звали ее здесь, теперь занимается, он проявил весьма нетипичную для него некоммуникабельность.