Счастье Зуттера - Адольф Мушг

— Шар? — переспросил Зуттер.

— Я нашел его в брючном кармане, вы забыли вынуть все из карманов. Бывает, когда в доме нет женщины.

— Господин пастор, я всегда сам проверял свои карманы, даже тогда, когда еще была жива Руфь. Никогда не знаешь, что там может заваляться. Кроме того, я много лет курил трубку, а в карманы курильщика лучше не залезать никому, кроме него самого. Табачная пыль да пепел, пепел да табачная пыль.

— Но шарик-то абсолютно чистый, — Циммерман поднес сверточек к свету: завернутый в белую папиросную бумагу и перевязанный черной ленточкой предмет, круглый на вид и не больше мяча для игры в гольф.

— Положите на ночной столик, — попросил Зуттер.

— Может, лучше сразу распакуете? На ощупь там нечто весьма деликатное.

— Шар не может быть деликатным. Иначе развалится.

Маленький натюрморт — три розы, загадочный подарок, ключ, лампа — смотрелся замечательно. Зуттер и не подумал притрагиваться к свертку.

Циммерман вздохнул и встал. Руки его повисли плетьми, хотя тяжелая сумка была только в одной из них.

— Не знаете, когда вас выписывают? Я мог бы подвезти вас домой.

— Эту ночь я еще проведу здесь. Вернусь домой днем, возьму такси. Но я благодарю вас за любезность.

— Вы играете в шахматы? — поинтересовался Циммерман.

— Редко. И плохо.

— Могли бы сыграть партийку, если представится случай.

— Если представится, — эхом отозвался Зуттер.

Циммерман понял.

— В таком случае позвольте пожелать вам…

— И вам того же.

Зуттер подождал, пока затихнут шаги, и развязал черную ленточку. На тонкой бумаге лежал свалянный из сухих иголок лиственницы клубок, так называемый «сильский шар». Ветер с перевала Малоя, поднимая волнение на озере, гонит иголки к противоположному берегу и сбивает в правильной формы шарики величиной с детский кулачок, а если не выловить их прежде времени, то и больше.

19

— Извини, — сказал Фриц, он стоял за дверью, которую Зуттер открыл после многократных звонков, — но твой телефон не отвечает.

— Никак не научится, — сказал Зуттер.

— Но есть же автоответчики.

— Телефонный автоответчик — это я сам, — сказал Зуттер.

Когда Фриц подшучивал над собой, то называл свое лицо «тысячекратной складкой»; его необычайно синие глаза не просто сияли, казалось, это именно они изобрели сияние / Но сейчас они метали молнии, многочисленные складки вибрировали так, словно Фриц прикоснулся к высоковольтному проводу. Он сглотнул, и по его толчками прыгающему кадыку можно было догадаться, какие слова он проглотил: «Эмиль, ну сколько же можно?» Вместо этого он спросил вполне благовоспитанным тоном:

— Так и будем стоять перед дверью?

— Дверь останется закрытой, — ответил Зуттер, — иначе улизнет кошка. Похоже, она еще не признала этот дом своим. Поэтому останется пару дней взаперти. Давай обойдем вокруг дома и посидим в саду.

Дом Зуттера был последним в двойном ряду шестиугольных пятикомнатных домов, всего в ряду было одиннадцать таких сдвоенных строений; поселок построил в 1973 году архитектор Петер А. Шлагинхауф и хотел дать ему название «Полимер». Но городские власти дали разрешение на строительство с условием, что сохранится старое название этой местности. И поселок будущего — как тогда считалось — был назван «Шмелями».

Со временем выяснилось, что это название подходит поселку больше, чем «Полимер». Товарищеские связи, соединявшие клетки «Полимера», давно распались. Дом Зуттера, который изначально не был самым надежным звеном цепи, замыкал ее юго-западную оконечность. Это окраинное положение сохранилось и двадцать лет спустя, когда сменилось население поселка, хотя и не в том духе, в каком это виделось зачинателям. Гладкий, замешенный на мелкой крошке бетон, считавшийся тогда совершенным строительным материалом, был теперь замазан и заклеен всевозможными способами, так как оказался холодным и неуютным. Дома в стиле мастерских, извещавшие, что здесь жили если и не художники, то во всяком случае свободные устроители собственной жизни, благодаря тюлевым гардинам, волнистым жалюзи и герани на окнах превратились в маленькие домишки, утратившие приметы великого замысла, а вездесущие, заполнявшие любую брешь украшения говорили о боязни пространства.

Основатели общины теперь появлялись в поселке только для того, чтобы присмотреть за своими сданными внаем домами. Как, к примеру, Фриц и Моника, передавшие свой дом индийскому программисту с семьей, когда получили место руководителей чрезвычайно удобно расположенного Евангелического центра — в иных странах такой центр мог бы называться Академией. Художник фон Бальмоос с женой Леонорой покинул «Шмели» еще раньше. Конец семидесятых годов принес ему международное признание, и чтобы закрепить его за собой, ему понадобилась не только более пространная мастерская, но и соответствующее окружение; поселок со сдвоенным рядом домов ему уже не подходил. Даже архитектор Шлагинхауф уехал из поселка, послужившего ему ступенькой и трамплином для прыжка в другие сферы. Он что-то строил одновременно в Санкт-Петербурге, Базеле и Лос-Анджелесе и в своем доме больше не жил.

И только бездетные Зуттеры дольше других засиделись в своем жилище; правда, теперь Зуттер остался один. У крайнего дома, граничившего с зеленым лугом, на котором пасся скот расположенного неподалеку образцового крестьянского хозяйства, были свои преимущества — в данный момент то, что Зуттеру и Фрицу, чтобы попасть в сад, не пришлось делать крюк в полкилометра. Тропинка мимо кустов и водостока шла вдоль внешней стены дома. Стена, уже без окон, с трещинами в запущенном бетоне, продолжалась и за домом, огораживая шестигранник сада.

Мужчины молчали, Зуттер шел впереди, и было заметно, что ходьба все еще дается ему с трудом. Всего несколько шагов в сторону от «Шмелей» — и ты оказывался в настоящих зарослях, правда, в пору, когда барбарис, кизил, калина и терн покрывались зеленой листвой. Теперь же сквозь решетку ветвей с набухшими почками, кое-где уже выкинувшими белые соцветия различных оттенков, виднелся луг и за ним полоса коричневой, залитой солнцем пашни.

После этой прогулки друзья вошли на участок Зуттера с заднего хода; им оставалось пройти еще несколько шагов по внутреннему коридору без крыши (идея Шлагинхауфа) до покрытой черным шифером террасы. Она располагалась под застекленным верхним этажом, претензии которого походить на мастерскую художника вряд ли можно было принимать всерьез, так как его окна выходили на солнечную сторону. Зато этот этаж как нельзя лучше годился для зимнего сада, и именно с такой целью Зуттер его и использовал. Мебель тут была жесткая, рассчитанная на любую погоду, и Зуттер не стал приглашать своего гостя присесть, пока не принес прохлаждающие напитки. Через брешь, устроенную архитектором в безветренном садике, уже проникали горячие солнечные лучи.