Лоскутный мандарин - Гаетан Суси

— Я просто лучше пытаюсь разобраться в пяти своих чувствах, — пояснил он Пегги, которую слегка озадачило поведение подручного.

Они уже почти закончили трапезу, когда Ксавье решил рассказать ей об одном своем сне. Он вернулся в Венгрию, но Венгрия была как две капли воды похожа на Нью-Йорк. Люди прыгали из окон домов, и Ксавье шел по телам, падавшим «как яблоки с дерева». Тротуары были усыпаны ногами, руками, «всякими оторванными конечностями». Ксавье шел к священнику, чтобы читать ему наизусть из катехизиса. Он волновался, потому что совершенно забыл заданное. «По дороге я все повторю», — думал он. Но тут же понял, что вместо портфеля с учебником держит под мышкой ларец Страпитчакуды.

Пегги чуть не поперхнулась кофе.

— Чей ты держишь ларец?

— Страпитчакуды.

Как-то на днях без всякой видимой причины его лягушка проговорила это странное слово раз двадцать кряду: Страпитчакуда, Страпитчакуда… Ксавье даже записал его на бумажке, а потом полночи промучился, пытаясь понять, что бы такое оно могло значить. Что ему хотела сказать лягушка? В конце концов он пришел к выводу, что это просто имя у нее было такое.

— Вот я и стал ее с тех пор звать Страпитчакуда.

Заметно нервничая, мисс Пегги загасила сигарету. Она удобнее устроилась на диванчике, скрестила руки на упругой, внушительных размеров груди. После этого посмотрела на Ксавье долгим, пристальным взглядом.

— Кстати, должен тебе сказать, это не первая моя лягушка.

Когда он жил с сестрой своей Жюстин в Венгрии, они, когда были еще детьми, приручили одну лягушку; ночью лягушка с ними спала, они брали ее с собой тайком в приходскую школу и кормили дохлыми мухами. Потом она вдруг ни с того ни с сего померла; сестра его Жюстин потом много слез по ней пролила. Та лягушка тоже была горазда на всякие выдумки-например, звонила в колокольчик, когда мухой хотела полакомиться, но до Страпитчакуды ей, конечно, было далеко. Они с сестрой его Жюстин были в детстве — водой их не разольешь.

— Тебе очень Жюстин не хватает? — спросила Пегги после затянувшейся паузы.

Ксавье рассеянно улыбнулся. Потом сказал, что, как ему кажется, он всю жизнь скучал по Жюстин. Такое у него самого иногда складывается впечатление. В ресторан вошла сухонькая пожилая дама, на шее у нее было колье, пальцы украшали кольца с красными камнями, голову венчала тиара, сделанная, должно быть, в кузнице Люцифера. Ксавье рассеянно на нее взглянул, продолжая думать о своем. Дрожа, будто в ознобе, дама расположилась за столиком неподалеку от того места, где они сидели. Надменного вида пудель с розовой ленточкой вокруг шеи устроился у нее на коленях.

Ксавье в свою очередь спросил Пегги, есть ли такая страна, которая постоянно влекла бы к себе ее память о детстве, как влекли его ландшафты Венгрии и образ сестры.

— Земля моего детства все бежит у меня перед глазами и бежит, струится, как река.

— Да, конечно, — сказал Ксавье, — я что-то запамятовал.

Она рассказала ему, что детство ее прошло в бродячем цирке.

Он сообразил, что ей совсем не хочется делиться с ним своими воспоминаниями.

Он снова задал ей вопрос:

— А твой отец? Чем твой отец там занимался? Был акробатом?

— Инспектором манежа. На самом деле он не был моим отцом, он меня удочерил. То есть, я хочу сказать, что он стал мне отцом. Страна моего детства — моя память о нем.

В ее словах прозвучала нотка печали, не ускользнувшая от внимания Ксавье. Он спросил ее, потому ли это случилось, что ее родной отец умер, или с ним приключилась другая беда.

— Много воды с тех пор утекло, — уклончиво ответила Пегги.

Она могла бы добавить, что он скончался от воспаления легких в тюрьме. Он поймал как-то мальчика, который забирался на дерево и подглядывал в окно вагончика за Пегги, думая при этом, что она об этом не догадывается, — хоть на самом деле она это подозревала, — смотрел, как она раздевается, ложится в постель и засыпает. Пегги тогда было десять лет. Так вот, однажды ее отец, прилично поддав, сильно избил того парня. Вмешался его отец, и родители подрались. На солнце блеснуло лезвие ножа. Пегги все видела собственными глазами. О том парне, который за ней подглядывал, она так ничего и не узнала, потому что лишь мельком видела его только раз или два. Она даже не знала, как его зовут.

— Когда мне было десять лет, ответственность за меня, как говорится, взяло на себя государство. Меня определили в закрытый пансион при женском монастыре, где монахини ревностно соблюдали дисциплину. Вот и вся моя история.

Еще она могла бы добавить, что именно там два года спустя она узнала о смерти отца. Но об этом она ничего Ксавье говорить не стала.

— Что-то голова у меня разболелась, — сказала она. — Не знаю почему, должно быть, от сигарет…

Но эти слова Ксавье пропустил мимо ушей. К столику, за которым сидела пожилая дама, подошел официант и стал расставлять заказанные блюда, каждое кушанье называя своим именем. Услышав одно из названий, подручный даже подскочил. Он встал и сделал шаг в сторону престарелой дамы. Та с удивлением на него посмотрела. Стоявшее перед ней кушанье чем-то напоминало жареные лапки тарантула. Он спросил пожилую даму, было ли то, что она собиралась есть, тем, что назвал официант. Дама как будто не поняла его вопрос. Пудель стал тявкать так, словно с него шкуру сдирали. Ксавье настойчиво повторил вопрос, голос его стал громче, в нем звучала если не угроза, то по крайней мере вызов, — могло даже сложиться впечатление, что он собирается кого-то ударить. Вдруг рядом появился официант — расторопный, услужливый и вежливый. Он любезно попросил молодого человека вернуться за свой столик и, чтобы подчеркнуть, что его любезность равносильна приказу, взял Ксавье под локоть и проводил к его месту.

При этом он сказал подручному:

— Мадам изволили заказать лягушачьи лапки.

Руки Ксавье дрожали, как листья на ветру.

Ксавье сел на свое место, скрестив руки за спиной, и с неподдельным интересом стал наблюдать за наполнявшими зал зрителями, пробиравшимися вдоль рядов кресел к своим местам и удобно там устраивавшимися. Он одобрительно оценивал строгие вечерние костюмы мужчин, расшитые блестками платья женщин — как будто совместное посещение представления связывало их семейными узами. Он без устали всех приветствовал, щедро расточая комплименты. Люди испытывали к нему схожее чувство беспечного расположения — такое, по крайней мере, складывалось впечатление, — многие улыбались ему в ответ, чего никогда не случалось, если он, скажем, обращался к прохожим на улице.

— Скажи мне, мы сможем сюда вернуться? Мы сможем сюда часто ходить? Сможем? Сможем?

Пегги кивнула — по-доброму, но рассеянно.

Потому что ее беспокоили два обстоятельства. Во-первых, поскольку среди ее соседей было немало разрушителей, она без труда подмечала наряды, в которые они облачались по большим праздникам. Неизменные одинаковые фраки, одинаковые галстуки, какие носят на Западе, одинаковые зачесанные назад прилизанные волосы, будто смолой приклеенные к голове, широкие одинаковые манжеты, такие широкие, что они, как у клоунов, почти скрывали их руки. Пегги заметила в зале примерно полдюжины разрушителей. Они, конечно, были там порознь, но все же ей казалось, что они мелькали то тут, то там, обмениваясь издали какими-то своими знаками. Хотя, может быть, это у нее так воображение разыгралось. Как бы то ни было, встреча с ударным отрядом Гильдии никогда не предвещала ничего хорошего.