Продолжение следует - Наталья Арбузова

Борис никогда не влюблялся, даже не знал, что это такое. Расчет всегда удачно сочетался со сдобностью блондинок. Но в нонешних условиях выбирать не приходится. Скоро Борис очутился в квартирке из двух изолированных комнат – Ольга носилась по ней, ударяясь о стены, точно бабочка о стекло: всё пыталась ему услужить. Через два дня Борис сбежал в родной подвал. Сил его не стало. Явилась за ним и Ольга. Не громко, но вполне явственно канючила: «Пойдем, Боренька… там теплая постелька… я купила красной икорки». Все опускали глаза. Кончилось тем, что на красную икорку пошел Фарух. Вернее, поехал. Ольга хотела взять такси – Фарух не позволил. По сказочному стеченью обстоятельств поехали на том же дырявом троллейбусе. Трусился мелкий снежок, залетая в дыру. Похоже, при жизни Бориса этот троллейбус не починят и не заменят. Хотя поживем – увидим. Пока что служит вещественным доказательством могущества небесных властей. Не проси чего не след. Фарух зачастил «на икорку», но подвала не покинул и дружеству не изменил. Борис же как безлюбым был, так безлюбым пока и остается. Знать, судьба его такая, что нельзя ему любить. Хотя опять же поживем – увидим. Встречается с Ольгой в коридоре – та улыбается как ни в чем не бывало. Даже похорошела – не его, Борисовыми, стараньями. Черт возьми, как всё переплетено. Не будем, по совету Стерна, выдергивать ни одной нити, чтобы не испортить всей ткани.

Настал декабрь. Снег валил как нанятый. Борис выходил помогать Фаруху. Кончался год, а конца свету не видно было. Не летела к нам планета Меланхолия, и Борисова меланхолия улеглась. Он изобретал на ходу слоганы для Олеговой мебельной торговли. Ленин с Чапаевым их распевали на нехитрые мотивы, добавляя от себя паскудные рифмы. Тут на веселого Бориса свалилась новая удача. Иван Николаич скомандовал оставить с нового года преподаванье и переходить жить к нему на ролях секретаря. Способный Борис легко составлял тексты на церковно-славянском и даже мог к месту вставить цитату на древнееврейском. Иван Николаич охотно свалил на Бориса большую часть работы с малограмотными церковными иерархами, которые «Христос воскрес» сказать не умеют, а мямлят – «с праздником святой пасхи». Жил Иван Николаич один в трех комнатах. Жена сбежала от него в первые постперестроечные годы – тогда вузовский профессор не мог себе позволить пообедать в студенческой столовой. Вышла за немца и была такова. Дочери за новыми русскими, живут отдельно. Теперь Иван Николаич оперился, завел приходящую домработницу Олесю. Та подавала обед Борису, с наслажденьем копавшемуся в старинных книгах. В подвал ходили вдвоем с профессором, но отлучиться помочь Фаруху у Бориса не получалось – отец Александр занимал его ученой беседой. Семен стал смотреть на Бориса снизу вверх, а не наоборот. (Некогда, свесившись с элитной веранды, глядел вниз на товарища, подметавшего двор.) Степановна гордилась знакомством с Борисом и в простоте не помнила, что своими руками вытаскивала его, точно бегемота из болота. И Серега забыл, как пригрел Бориса под полой своего полушубка.

А Виктория? она разве ничего не знала? как не так. Не знаете вы Виктории. Ейная лучшая подруга Лида осталась духовной дочерью отца Александра. Лиде удавалось вытянуть из говорливого батюшки порядочное количество информации. Понимаешь, Вика, Борис сейчас важная птица. Живет у профессора Осмолова, давнего специалиста по церковно-славянскому языку, на ролях негра. Составляет бумаги лично!!! для патриарха. (Присочинила.) И все они по-прежнему сидят в подвале. Техник-смотритель по их просьбе выдала им десять… нет, двенадцать лишних лопат. И они вчера все гребли снег, все, включая профессора и батюшку. Еще и пели: вдоль по улице метелица метет. Вика, ты слышишь? Ты еще не упала в обморок?

Да, пели. Больше всех отличился Игорь. Батюшка позвал его в церковный хор, но хирург-нигилист пропустил мимо ушей. Его религиозная жизнь пока исчерпывалась тремя событиями: бабушка окрестила во младенчестве, да сам он был восприемником при крещенье Ленина и Чапаева, потом еще играл роль посаженного отца, когда Машу с Юрой венчали. Так вот, они все скребли лопатами. А что делать, если снег всё сыпет и сыпет, словно небо разверзлось? Эдак не хватит и таджиков – придется спецрейсом в Москву доставлять. Эвон как Ярослав старается. Глядишь, и своих красоток с глянцевых обложек позовет на подмогу. Застрелись, Виктория. Ты - противовес подвальному братству. Против кого дружим, ребята? Ну, это насмех. Нашу взаимную любовь одной неприязнью к Вике не объяснишь.

У Бориса полоса везенья. Ему не западло сочинять дурацкие политические вставки в обязательные молитвы приходских священников. Лишь бы Олеся поставила перед ним тарелку борща. Не надобно и жениться (комплекс Виктории). С этой, с Олесиной стороны, и пришла беда. До се Олеся ходила тихая как мышка. Худая, востроносенькая, веснушчатая, глаза водянистые – она их всё прятала, будто бы от скромности. Лет под сорок. Разведена, детей бог не дал. Одевалась без вызова, прилично своему положенью. В один прекрасный день Иван Николаич объявил Борису, что женится на ней. Ничто в поведении профессора такого оборота дела не предвещало. Слепец Борис! Он бы поостерегся – по крайней мере постарался сохранить преподаванье. Конечно, конечно. Борис, вы останетесь жить с нами. Места хватает. Но едва огорошенный отец Александр повенчал друга своего Иван Николаича на никем не знаемой рабе божьей Олесе, раба заходила по дому в столь откровенном неглиже, что Борису воленс ноленс пришлось стать приходящим секретарем. В этом статусе он продержался две недели: Олеся начала к нему подчеркнуто клеиться в присутствии мужа, и отшить ее в пределах приличия не получалось. Профессор делал глухое ухо, оставался нарочито любезен. Всё равно прекрасному Иосифу пришлось бежать без объяснений.

Самое страшное было впереди: Иван Николаич перестал ходить в подвал. Первый случай отступничества в их общине. Безродная Олеся перехитрила профессора, за которым стояло три поколенья дворянской интеллигенции. Бабы! от вас все беды. Степановна не в счет. И Зина, и Маша, и дуравая Света. Еще сестра Бориса и покойная мать. Наверное, где-нибудь есть еще ангелы в женском обличье, но Борису не встречались. Теперь нас в подвале осталось пятнадцать, дружим против Виктории и Олеси.

Степановна не выдаст, Степановна спасет. Ее богатырской силою держимся. Ни минуты не усомнилась в невиновности Бориса. Куда-то переселила Фарухова «племянника», временно занявшего Борисову койку. Тактично организовала так, что облагодетельствованный «племянник» часть дня работал за Бориса – у того сил не стало от горя. Каждую ночь Борису снилось, что сгорела уникальная осмоловская библиотека, и он просыпался в холодном поту. За подвальным окном метался февраль-лютень. Фарух порядком уставал, и Ольга не раз прибегала за ним в подвал. А Борису уже шестьдесят один, и что впереди – непонятно.

Засиял синевой клочок мартовского неба – слишком большая роскошь для подвала. Но с ним пришла надежда. В конце марта явился Иван Николаич – осунулся, руки дрожат. Обнял Бориса и долго не мог слова вымолвить. Олеся прокололась по-глупому. Борис, пока еще жил в осмоловской квартире, как-то заметил ей, прислуге: вот эти книги очень ценны, с ними надо осторожно. Со своей торговой точки зренья заметил. И добавил какую-то фразу, в которой прозвучало слово «антиквар», не то «антиквариат». Про «осторожно» Олеся забыла, а про «ценны» запомнила. Нашла антикваров, уже после бегства Бориса, и толкнула несколько драгоценных фолиантов. Продувные антиквары не стали выяснять их происхожденья – просто бессовестно занизили цену, видя некультурность дамы. (Давно ли дамой-то стала?) И зачем, спрашивается, продала? Ведь муж ее в деньгах не стеснял. Жадность человеческая. Профессор заметил пропажу – она обвинила в краже Бориса. Не тут-то было. Иван Николаич знал всех московских антикваров и скоро докопался до истины. Заодно понял, что Олеся не только сейчас оболгала Бориса, но и раньше сама подвела его под монастырь. Значит, так: прежде всего вернуть книги, потом гнать в шею жену (книги он любил больше, чем нежели жену). И лишь в последнюю очередь идти просить прощенья у Бориса. Тот – человек зависимый, ему бог велел простить раскаявшегося благодетеля.