Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

Рождество Твое, Христе Боже наш,

Возсия мирови свет разума:

В нем бо звездам служащий,

Звездою учахуся,

Тебе кланятися. Солнцу правды,

И Тебе ведети с высоты Востока:

Господи, слава Тебе!

На обратном пути незнакомые прохожие то и дело поздравляли: «С Рождеством Христовым!» Попадались компании славильщиков со звездой и вертепом, в основном дети под предводительством уже подгулявших взрослых, старательно выводившие духовные стихи. Певучий колокольный трезвон стоял над Петербургом. Праздничное настроение сократило приличное расстояние и скрасило путь до Английской набережной, причем пожилой инвалид нарочно даже не велел брать извозчика и сам с неподражаемой важностью шествовал впереди, с удовольствием раскланиваясь со встречными, несущими домой благую весть о рождении Богомладенца.

Ночью так и не удалось заснуть — то и дело заявлялись славильщики. Дядюшка приказал без того уставшей Глаше дежурить у дверей с большим графином водки и закуской.

— Сама должна знать! — сказал он. — Никого в эту ночь обидеть нельзя, спеши каждого уважить — не нами заведено, не нам и отменять.

Молли тоже не сомкнула глаз — до самого утра представляла, как придет единственный желанный гость, сомневалась, придет ли, молила праведного батюшку Иоанна не обмануть надежды.

Думанский явился часам к двенадцати. Розы на сей раз выбрал белые, лучшее шампанское, изящный браслет-змейку, духи «Лориган Коти» и огромную куклу — Молли, дядюшке — ореховую трость с серебряным набалдашником, и даже Глашу не забыл — подарил ей коробку шоколадных конфет «Эйнем». Сам Викентий Алексеевич был неотразим — во всем новом, с иголочки, от лучшего портного, и словно светился изнутри.

— Христос рождается, славите! Христос с небес, срящите! — театрально возгласил он с порога, пытаясь изобразить диакона, а потом уже по-свойски, с неподдельной радостью, поздравил: — С праздником, дорогие мои, с Рождеством Христовым!

Расцеловались, как уже совершенно близкие, давным-давно знакомые люди. Все были растроганы: Думанский — тем, что его ждали (до самого последнего момента душу подтачивало болезненное сомнение на этот счет), Молли — красавицей куклой от Дойникова,[42]с фарфоровой головой и изящными, точеными из дерева ручками, чем-то похожей на саму молодую хозяйку и напомнившей ей наивные детские игры; дядюшка любовался дорогой тростью, то и дело поглаживая набалдашник с затейливой гравировкой и предвкушая удовольствие от праздничного обеда. Глаша заранее накрыла стол, не забыв слов старика о госте, которого Бог пошлет.

На белоснежной скатерти, расшитой по краю голубыми цветами, было изобилие всяческих яств — паштеты, ветчина, заливные, мясная кулебяка, соте из рябчиков, пикули, фрукты и пломбир к шампанскому, а в центре стола, на продолговатом блюде, венец всего пиршества — румяный, аппетитный поросенок, со всех сторон обложенный зеленью.

Трижды, как полагается, спели праздничный тропарь и приступили к трапезе. Душой праздника был дядюшка — тосты сыпались из него как из рога изобилия (он объяснял это тем, что в молодости служил на Военно-Грузинской дороге), при этом он еще успевал отвешивать комплименты племяннице, гостю и ловко прислуживавшей Глафире.

— Я поражен, — сказал он между прочим Думанскому, — вы, милейший, выглядите за этим столом так, будто вам свыше предопределено быть главой семейства и хозяином этого дома.

Викентий Алексеевич сконфуженно молчал — он думал о том, что рано или поздно наверняка придется подробнее рассказать Молли о своем неудавшемся браке, о безобразных выходках жены и ее порочных пристрастиях. Девушка с трудом сдерживалась, чтобы не показать, как ей приятны слова дядюшки, а тот, иронически улыбаясь, обратился теперь уже к ней:

— Что ж, Машенька, вот благороднейший человек, готовый, кажется, на все для твоего счастья, да и ты, я вижу, к нему неравнодушна. Я, грешник, не люблю притворяться и лицемерить: что вижу, о том и говорю. Браки совершаются на небесах — спору нет! Но я, если угодно, готов вас благословить, дети мои, и с радостью.

— Да, но… — Викентий Алексеевич хотел было поставить старика в известность, что уже женат и, прежде чем заключить новый брак, понадобится претерпеть массу формальностей, однако тот невозмутимо предупредил все объяснения новоиспеченного жениха:

— Я догадываюсь, что вы хотите сказать. Ошибки молодости — хотя какие ваши годы! — нужно исправлять решительно, одним махом! — И он сделал такое движение ладонью в воздухе, будто отсек голову назойливому бесу.

Молли дипломатично молчала, а инвалид тем временем уже заковылял к киоту за семейной святыней.

Так в самый день Рождества Христова в преддверии нового, 1905 года состоялась неожиданно скорая помолвка адвоката Думанского и mademoiselle Савеловой. Для обоих это радостное событие было безусловно главным рождественским чудом года уходящего.

Отправиться в преисподнюю собственным путем — неотъемлемое право каждого.

Р. Фрост

Святки выдались необычно холодные для Петербурга: печи и камины в огромной банкирской квартире приходилось протапливать дважды в день. Молли куталась в шерстяную шаль и все равно постоянно зябла, Глаша тихонько посмеивалась над барышней — в Олонецкой губернии, откуда она была родом, такую погоду за мороз не считали, а дядюшка то и дело ворчал:

— Вот у меня в имении так до самого Крещения, и еще считается тепло, зато уж после настоящая стужа хватит — редко кто нос на улицу высунет. Это столичный житель к холодам непривычен: здесь ведь не зима — слякоть и хмарь, инфлюэнца какая-то, словно и не Россия. Правда, в последние годы всюду что-то не то творится — ученые мужи предсказывают какое-то всемирное потепление, изменение климата. Французишки говорят: fin de siecle,[43]все меняется, а я больше нашим прозорливым старцам верю — в Оптиной да в Сарове давно конца света ждут. Все приметы налицо!

— Вам бы, дядюшка, все пугать, — иронизировала Молли. — Общество развивается, появляются новые нравы, вкусы — модой пренебрегать смешно, хотя молитву тоже забывать нельзя, я с вами согласна, но если только и думать об Апокалипсисе — зачем же тогда жить? Вы всё унываете, а может, иногда лучше коньячком себя порадовать?

Дядюшка вздохнул:

— Хватило мне этого зелья в прежние годы. Тебе-то унывать, конечно, не пристало — веруй, надейся и люби, а для меня нынешняя жизнь — сокрушение отчаянное. Прости, Господи!

В один из таких вечеров, когда Молли сидела в гостиной перед пылающим камином, читая любимое с детства «Холодное сердце» Гауфа, явился Викентий Алексеевич. Он был сильно возбужден, напуган. Взгляд его блуждал по комнате.