Илья Муромец и Сила небесная - Юрий Лигун

Репродукторов пока не изобрели, поэтому биричи-глашатаи голосили с высокого помоста. Чтобы оценить их лужёные глотки, попробуйте во время футбольного матча докричаться до своего друга, сидящего на противоположной трибуне. Вряд ли у вас это получится, потому что современные люди давно докрикиваются друг до друга с помощью мобилок. Из-за этого мы говорим всё тише и тише, а если провайдеры повысят цены, то и вообще говорить перестанем…

– Горожане! Князь муромский зовёт камнетёсов и плотников для нового терема. Обещает платить по ногате в день.

– Повторяем: князь муромский…

Слышите, как орут биричи? То-то же!

* * *

Деньги на торговище ходили разные: и мохнатые, из беличьих и куньих шкурок, и металлические, отлитые из железа, серебра и золота. Самой главной деньгой была гривна. В те времена одна гривна содержала двадцать ногат или полсотни резаней. Две резани составляли куну, или кунью мордку, а сорок железных гривен можно было обменять на семь серебряных.

Односельчане дали Илье в дорогу пять беличьих ушек, десять куньих мордок, сто пятьдесят резаней и небольшой серебряный слиток. С таким капиталом он не мог считаться богачом, но и бедняком не был. Поэтому Илья сразу купил себе леденец на палочке, а Бурушке – чёрный каравай и жменю соли.

Надо сказать, что соль в те времена весьма ценилась. Её привозили купцы, или, как их тогда называли, гости, из Галича и Перемышля. Когда во время княжеских междоусобий подвоз соли прекращался, наступал соляной голод. Покупателям – горе, торговцам – радость, ибо цены взлетали в небо, будто вспугнутые воробыши. Торгаши богатели, а бедняки уходили с торга несолоно хлебавши.

* * *

Но когда цены поднимались и на другие харчи, наступал настоящий мор. На улицах Мурома валялись мёртвые тела: их просто не успевали закапывать. Но больше всего мертвецов было на торжище, куда сходились голодные в поисках хлебной крошки.

В одном из рядов Илья невольно подслушал разговор двух баб – местной и приезжей.

– Охо-хо! – причитала местная. – Вскоре тяжкие времена наступят. За кадь ржи будут просить двести резаней…

– Ай! – вскрикивала приезжая, хватаясь за необъятную грудь, где прятала кошель с деньгами.

– …а за хлебный каравай – две ногаты отдавай! – продолжала причитать местная.

– Ай-ай! – бледнела приезжая.

– …а за пуд мёда – десять кун! – с какой-то сладкой печалью выговаривала городская.

– Ай, не убивай! – взвизгивала деревенская, затыкая уши.

Но городская всё же хотела добить деревенщину. Не без усилий она оторвала ладони приезжей бабы и победно выкрикнула в пустые уши:

– …а пшена по семь гривен не хочешь?!

Это был смертельный выстрел. У приезжей отнялись ноги, и если бы не вовремя подставленные руки Ильи, она рухнула бы наземь, как подкошенный сноп.

– И чего вы, тётенька, заранее сердце рвёте? – ласково проговорил он. – Вот придут лихие времена, тогда и поплачетесь… А может, к тому времени, Бог даст, вы сами богатейкой заделаетесь и никаких цен не убоитесь?

– И то правда! – выпутываясь из богатырских объятий, согласилась приезжая. – А эта раскаркалась как ворона «кар-карр!». Тьфу!

Плюнув в сторону зловредной местной, приезжая развернулась и зашагала прочь. Тугой кошель за пазухой придавал её походке уверенность, тем более, что цены сегодня не кусались…

* * *

Илья пошёл дальше, и вскоре ему в нос шибанул резкий болотный запах. Это он попал в рыбные ряды. Чего тут только не было! Икра красная, чёрная и белая. Печень налима. Рыбий жир в липких пузырях. Двухаршинные сомы с задумчивыми усатыми мордами. Пятнистые щуки с приплюснутыми рылами. А ещё окуни, карпы, сазаны, ершистые ерши, плотва, стерлядки и осетры, светло-серебристые вырезубы, темно-зелёные голавли, гольцы и губачи, густера, похожая на леща, и лещи, похожие на густеру, караси и прочее, и прочее, и прочее, не считая главной кошачьей радости – мелкопакостных пескариков!

В семье Чоботков уважали рыбу, особенно карпов. Матёрого карпа батяня иначе как Карпом Ивановичем не величал. Но ещё больше Чоботки любили раков. Их варили по особому рецепту: на бадью – кружка кваса и разные травки, что под рукой есть. А главное, воды – ни капли!. Ох, и нежными получались раки, сваренные в квасном пару… А кто не верит, пусть сам попробует!

* * *

Немудрено, что возле рачьих прилавков Илья постоял подольше и даже сунул палец в копошащуюся кучу. Но раки ни разу его не ущипнули: видать, догадались, с кем дело имеют.

– Где раков ловил? Небось, в княжеском пруду? – долетел до Ильи ломкий отроческий голос.

Однако голос принадлежал не отроку, а человеку средних лет, за спиной которого маячила высокая фигура воина с огромным топором-секирой, не зря прозванным в народе секир-башкой. Человек с детским голосом обладал крайне хлипкой и невзрачной наружностью. Белесые, словно выцветшие, глаза и ехидная улыбка тоже не добавляли ему красы. Зато одет он был богато: мягкие сапоги, щеголеватый кафтан, вышитая бисером рубаха и диковинные заморские шаровары – просто кричали о том, что денег у их хозяина, что блох у собаки! Не переставая ехидно улыбаться, он пытал своими хитрыми вопросами красного, как рак, мужика в потёртом долгополом армяке.

– Ты глазищи не прячь, а отвечай прямо: в пруду ловил?

– Зачем в пруду? На Оке. Вона все пальцы покусанные.

– Ты мне пальцы не тычь. А то иголку под ноготь загоню, сразу всю подноготную выложишь. Говорю, в пруду, значит так тому и быть!

– Барин, да с чего вы взяли? В Оке ловил, в кормилице нашей!

– Ты со мной не шути. Я по рачьим мордам вижу, что брешешь. Плати полушку с хвоста, пока я не озлился.

– Не губи, барин. У меня ж дома старики-родители да деток полна изба, а баба снова на сносях… Мне ж их кормить надо!

– А зачем рожал столько?

– Да не я ж, баба рожала. А что с бабы взять – чуть что и рожает…

– Ты мне зубы не заговаривай, а то весь улов заберу и ещё плетей всыплю.

– Эти мытари скоро нас всех передушат, – тихо проговорил кто-то за спиной Ильи.

* * *

А мытарями, кто не знает, в те времена называли сборщиков податей. Вообще-то, дело это правильное. Ведь князю надо содержать армию, строить города и помогать нищим. Но зачастую мытари не забывали и про свой карман. За это их в народе не любили. Один древний летописец даже написал в сердцах, что мытоимство есть «грех, не имеющий стыда, грабление насильное, злее разбойничества; разбойник ведь стыдится, грабя, а этот с дерзновением…».

* * *

– Барин, – закричал мужик, падая в ноги сборщику дани, – не губи! Возьми по полушке с трёх хвостов!

– Ладно, давай полушку с двух и шибко, а то мне дальше идти надо.