Большие девочки не плачут - Франческа Клементис

Она увидела Эмму, сидевшую в кресле возле дверей. Та сосредоточенно расстегивала пуговицы на своем огромном пальто. Казалось, у нее при этом шевелятся губы. Марине хотелось поговорить с ней, но это был не тот случай. За время пребывания в ТФБП она так и не узнала Эмму ближе. До размолвки Эмма и Гейл были неразлучны, словно хиппи. Поэтому не оставалось ничего другого, как сделать заключение, что они в равной степени оказывают предпочтение выбранной философии — оставаться толстыми.

И все же… И все же… Марина читала некоторые журнальные статьи Эммы и следила за ее глазами, когда та произносила некоторые бойкие афоризмы, придуманные и обращенные в проповедь ее наставницей. Что-то в этом было не то. То же самое она видела, когда смотрела на свое собственное лицо в зеркале. Она видела неразрешимую трагедию, накал чувств, которые грозили перехлестнуться через край, если их как можно скорее не направить в нужное русло.

Марина рассмеялась над собой. Да кто она такая, чтобы судить? Случись у нее в жизни трагедия, Марина все равно не стала бы объектом внимания скандальной хроники бульварного журнала. Ни жестокого обращения, ни ужасной семейной тайны (она даже допускала, что ее мать, пожалуй, не хуже любой другой матери), ни травм на сексуальной почве. В ее прошлом не было ничего такого, что могло вызвать самоубийственное отчаяние, не считая бесконечной, как казалось, серии мелких обид, нанесенных родителями и сверстниками, при этом каждый отламывал по кусочку от ее и без того ограниченного самоуважения, пока от него ничего не осталось.

А может, это и была самая большая трагедия.

Марина поймала себя на том, что пристально смотрит на Эмму, и быстро отвернулась. К счастью, Эмма ничего не заметила. В этот момент дверь открылась, и из приемной врача вышла Тереза. Казалось, ее всю трясло. Она направилась к Марине и плюхнулась в кресло.

— О Боже, как же это ужасно!

Марина выглядела озабоченной.

— В чем дело, что он такое сделал?

Она вообразила себе иглы и зонды.

— Да нет, ничего такого! На самом деле это, наверное, хуже физической боли. Прежде всего он меня взвесил. Двенадцать с половиной стоунов. Я чуть не умерла. В последний раз я весила лишь восемь стоунов девять фунтов.

— А когда это было?

— Когда мне было одиннадцать лет.

Марина рассмеялась. Лучше бы Тереза не была такой откровенной. Означает ли это, что и ей придется сказать Терезе, сколько она весит? Побольше двенадцати с половиной стоунов, это уж точно. Женщины не любят говорить о своем весе тем, кто легче их.

— А потом он достал страшный инструмент для пытки, что-то вроде циркуля.

— А это еще зачем?

— Чтобы вычислить процент жира в теле. Я сказала ему, чтобы он не трудился зря. Нужно просто взять меня за сто процентов, и почти не промахнешься, сказала я. Однако он стоял на своем. Стал измерять циркулем складки жира и записывать показания. У меня было такое чувство, что ему нравилось прикасаться к моей коже, хотя, может, я просто свихнулась.

А может, и нет, подумала Марина, вспомнив глаза Дэвида, когда тот оценивающим взором осматривал ее тело.

Марина почувствовала облегчение, когда Тереза отказалась сообщить, каков процент жира в ее теле. Должны же у нее быть хоть какие-то секреты.

— И что было потом?

— А, как обычно. Там был еще один врач. Он послушал мое сердце, измерил давление, спросил, чем я раньше болела. Думаю, он был разочарован, когда узнал, что я такая здоровая. Потом мне дали таблетки.

Она открыла сумочку и достала простую белую упаковку с белыми немаркированными таблетками внутри. Они были похожи на средства от боли без клейма. Да разве можно возлагать такие надежды на эти маленькие кругляшки?

Марина задала очевидный вопрос, заранее зная ответ:

— У тебя есть какие-нибудь соображения, тебе достались настоящие таблетки или «пустышки»?

Тереза покачала головой.

— Наверное, этого не знает и сам Дэвид Сэндхерст. Это так называемый «двойной слепой» эксперимент. Все дело в том, что если он узнает, кто получает оксиметабулин, то может подсознательно содействовать тому, чтобы эти подопытные вели себя не так, как те, кто получил «пустышки». Или что-то вроде этого. Да мне, в общем-то, все равно. Сколько приходилось читать о людях, которые принимают сахарные пилюли или что-то подобное и излечиваются от рака, потому что верят в то, что таблетки помогут им вылечиться. Вот и я такая. Я верю, что у меня настоящий препарат и что я через несколько месяцев стану тощей, как супермодель, и докажу, что таблетки настоящие.

Предсказание Терезы повергло Марину в безотчетную грусть. Что-то в нем было и от Марининых невысказанных надежд. Так вот, значит, для чего она это делает — чтобы стать тощей, как супермодель. Но разве ей не хотелось получить от жизни чего-то еще?

Глубже анализировать собственные мотивы у нее не было времени, потому что она услышала, как выкрикнули ее фамилию.

Ну пожалуйста, пусть весы покажут меньше четырнадцати стоунов. Ну пожалуйста, пусть весы покажут меньше четырнадцати стоунов. Ну пожалуйста, пусть весы покажут меньше четырнадцати стоунов. Эмма тихо напевала заклинание и при этом крутила пуговицу то в одну, то в другую сторону. Крепкая нить ослабла, распуталась и наконец оторвалась от пуговицы.

Под толстенным пальто на ней было тонкое платье — смешно для температуры ниже нуля в промозглый мартовский день. Она перебрала всю свою одежду, пока не остановилась на самом легком одеянии (три унции). Ни нижнего белья, ни колготок на ней не было (две унции), а под шляпкой Энни Холл[23]скрывалась короткая стрижка, результат решительного посещения парикмахерской накануне (по ее оценкам, еще по меньшей мере четыре унции). В целом она была умеренно оптимистична. Даже счастлива.

Нью-Йорк в апреле прекрасен. Мучительная летняя влажность еще не пришла, и все вокруг голубое, яркое и панорамное.

Марина молча смотрела из окна своего гостиничного номера, не в силах найти не избитые слова для описания того, что она видела. Раньше она не была в Нью-Йорке, хотя много путешествовала. Она видывала и более яркую естественную красоту, а прожив всю жизнь в Лондоне, была знакома с ритмичной музыкой пульсирующего современного города. Но это было нечто другое.

Это было нечто другое, потому что она была другой. С того времени, как месяц назад в компании «Перрико» весы показали унизительные четырнадцать стоунов тринадцать фунтов, она скинула двадцать фунтов и три размера одежды в придачу. Она разбиралась в арифметике диеты и знала, что похудела так резко потому, что пила много, но какая разница? Скинуть столько за такое короткое время — это приятно.

Месяц пролетел быстро, главным образом из-за напряженной работы. Две недели у нее ушло на то, чтобы отменить рекламу в печати и на телевидении для высвобождения средств на «Толкотню на перекрестке» Энди Клайна. Она сидела на телефоне по десять часов в день, время от времени вырываясь из офиса, чтобы лично перехватить какого-нибудь особенно несговорчивого клиента. Возможности для активного образа жизни были минимальны, но она рассчитала, что самый большой расход калорий случается, когда она бьет ногой в стену напротив письменного стола, воображая, будто это мясистая, чувствительная часть тела Энди.