Приворотное зелье - Михаил Ульянов

Так случилось это одно из чудес в моей актерской жизни.

У меня уже был опыт работы с Эфросом в телевизионном спектакле «Острова в океане», по Хемингуэю.

Анатолий Васильевич был чрезвычайно точен в своих указаниях и предложениях актерам, в мизансценах, в акцентах роли. Впечатление было такое, что он заранее все проиграл для себя, выстроил все кадры, даже всю цветовую гамму, и теперь осторожно, но настойчиво, и только по тому пути, какой ему виделся, вводил актеров в уже «сыгранную» постановку. Этот спектакль был сделан с актерами, но как бы без их участия.

В этом нет парадокса. Я знаю актеров – и прекрасных актеров – которые могут работать только под руководством, только по указке режиссера. Они выполняют его указания безупречно и талантливо, и зритель восхищается и точностью сыгранного характера, и мастерством исполнения, и продуманностью роли до мельчайших деталей. Но случись что с режиссером или разойдись актер с ним по каким-то причинам, и все вдруг видят, как такой актер беспомощен, как неразумен в своих решениях. Значит, он был просто талантливым ведомым.

А есть другие актеры: при полном согласии и взаимопонимании с режиссером они приходят к трактовке роли и своей головой. И если такой актер встречается с беспомощным, бездарным режиссером (а такие водятся, и не так уж редко), то он самостоятельно, грамотно и логично строит свою роль.

Мне бы хотелось быть актером самостоятельным, тем более что вахтанговская школа учит этому. Я пробую в меру своих сил и возможностей сам решать свои роли. Естественно, я согласовываю свою трактовку с режиссером, но иногда, если мы не сходимся в понимании сцены или даже роли, я позволяю себе действовать вопреки мнению режиссера. Бывает это крайне редко, но бывает.

И вот в «Островах в океане», когда режиссер предлагал мне точные мизансцены, без меня найденные, решения сцен, без меня решенные, я растерялся. Я понимал, что телевизионный спектакль монтируется из небольших кусков сценария, который режиссер целиком держит у себя в голове, но все же нет-нет да обращался к Анатолию Васильевичу с вопросом: «А почему так?» – и получал больше успокаивающий, чем объясняющий ответ. В конце концов мое искреннее уважение к режиссерскому мастерству Эфроса взяло верх, и я полностью доверился ему.

Телеспектакль получился, как мне кажется, глубоким и, главное, хемингуэевским по духу. В нем были два пласта: внешний – спокойный, мужественный, сдержанный, как бы ничем не колеблемый мир дома на берегу океана. И внутренний – трагический, мучительный, но тщательно скрываемый от посторонних глаз. И неоспоримая заслуга Эфроса в том, что в спектакле удалось передать и дух прозы Хемингуэя.

Работая в Театре на Малой Бронной над образом Наполеона, я встретился с другим Эфросом-режиссером.

Сначала мы просто разговаривали, фантазировали вместе, в общем-то, без каких-либо особых прицелов. Потом приступили к репетициям на сцене. Пробы, поиски. А у меня еще задача приноровиться к актерам театра Эфроса, каждый профессионал знает, что это вовсе не просто.

Анатолий Васильевич больше подбадривает, чем делает замечания. Так проходит неделя. Наполеон мой выстраивается довольно трудно, но со стороны режиссера практически никаких подсказок не следует. Проходит еще какое-то время, и вдруг в один прекрасный день Эфрос останавливает репетицию и начинает подробно, буквально по косточкам разбирать сцену, определяя ее смысл, раскрывая мотивы поведения Наполеона и т. д. и т. п. Перед актером ставится предельно ясная задача. Затем Анатолий Васильевич несколько раз повторяет сцену, добиваясь нужного звучания.

Я понял: режиссер долго следил за репетицией, за исполнителем, отмечая его ошибки, и теперь решает сцену вместе с ним, уже исходя из поисков актера и своего видения.

Добившись правильного звучания сцены, Эфрос опять замолкал. Мы работали вместе: я что-то предлагал, он отбирал из предложенного или отвергал, в этом случае предлагая что-то свое.

Да, то было замечательное время, когда мы репетировали «Наполеона Первого» с Анатолием Васильевичем и Ольгой Яковлевой. Но недолго играли мы этот спектакль на Малой Бронной, всего раз двадцать. Потом Эфрос ушел в «Таганку», а Ольга не захотела играть без него.

Он все время хотел возобновить спектакль уже на сцене Театра на Таганке, все говорил: «Вот сейчас я поставлю «На дне», а потом…» Но вскоре Анатолия Васильевича не стало…

Десять лет спустя по настоянию Ольги Яковлевой этот спектакль восстановили на сцене Театра им. Маяковского. Одна из режиссеров Театра на Малой Бронной, работавшая с Анатолием Васильевичем, оказывается, подробно записывала все репетиции, все замечания Эфроса, до мелочей зафиксировала в своих записях структуру спектакля. По этим записям она и восстановила «Наполеона Первого».

Здесь Наполеона играет Михаил Филиппов. Конечно же, я ревную, потому что все мизансцены были наработаны нами, и у меня в памяти, как это происходило, и я возвращаюсь в ту атмосферу, необычайно человеческую и творческую. Было абсолютное доверие, а это редкость. Ревную, однако сегодня играть этот спектакль я бы, наверное, не смог.

Но тогда…

Мы поставили себе целью «извлечь» из-под исполинской исторической пирамиды славы Наполеона его частную жизнь, человеческую суть. Да, он велик и грозен. Он стирал границы в Европе и прочерчивал новые… Но все же он не всегда был на коне, не все время при Ватерлоо.

Конечно, нас вел драматург. Пьеса – блестящая. С точки зрения драматургии, она просто великолепно построена. Для нас ключевой стала последняя фраза ее. Когда Наполеон проигрывает – это уже после ухода из Москвы, – Жозефина спрашивает его: «И что же остается?» Он отвечает: «Остается жизнь, которую ты прожил». То есть ничего не остается: ни императора, ни прочерченных им границ, ни похода в Египет, – остается только жизнь человеческая, единственная ценность, единственное, что по-настоящему было. Вот тот остаток, что остается и от него, владыки, можно сказать, владыки мира. Все остальное – тлен.

Мне интересно было сыграть Бонапарта как просто мужчину, а не историческую личность. И оказалось, что великий человек, как и любой другой человек, умеющий чувствовать, мучается сомнениями, любит и ненавидит, ревнует и чего-то боится, горит и остывает… Его отношения с Жозефиной были непросты: то он ее покидал, то он ее дико ревновал, не находил себе места в разлуке с ней. И Жозефина по отношению к нему использует искусство обольщения, при помощи которого умная женщина держит возле себя любимого и любящего мужчину – «просто» мужчину, не императора. И он не может вырваться из-под ее власти.

С этой темой связана мысль о том, что даже такое сильно трепетное, постоянно обновляемое чувство к любимой женщине пасует перед одержимостью диктатора, мечтающего владычествовать над миром. Обладание миром для Наполеона выше счастья обладания даже самой желанной женщиной, здесь император берет в нем верх, и он предает Жозефину.

Эта сшибка между чувством к Жозефине и долгом, как он его понимал, открывала в роли огромные возможности для артиста. Мне казалось, что я чувствовал, как страсти рвут этого человека. И все же он не мог устоять не перед силой любви, а перед искусом власти. Он покидает Жозефину навсегда. Она – его жертва. Но и сам он – тоже жертва. Этот властный, властительный император на самом деле был не властен в себе самом – зависимый, подчиненный той самой «высшей власти», а потому несчастный.