Вкус любви - Эмма Беккер

Я в отеле девятого округа, но одновременно везде и нигде. Представляете себе мое состояние, если почти в половине пятого утра я никак не могу уснуть. И, поскольку у меня нет с собой ни снотворного, ни травки, единственное успокаивающее средство, на которое могу рассчитывать, — это мои два пальца.

Итак, я лежу в постели. Обнаженная. Зеркала на потолке отражают образ, словно сошедший с картины: мое тело, распростертое на пурпурных простынях, низкопробная одалиска[24], такая же дешевка, как и эта комната, помпезно названная «китайской».

Странно, но у меня всегда были конфликтные отношения с моей киской, а Месье всякий раз словно не замечает этого. Что их всех так неудержимо влечет туда? Что они там находят? Что может быть такого увлекательного в том, что я вижу у себя между ног? Две кожные складки, покрытые темной растительностью, блестящей, словно мех выдры, — очень похоже на пасть животного, разделенную широкой щелью. И эти волнообразные линии, эти кружева любви, о которых говорит Арагон, неужели Месье их тоже считает поэтичными? Почему я не способна видеть ничего другого, кроме кожных складок? Я бы очень хотела иметь одну из тех маленьких кисок, напоминающих робко закрытый рот, губы которого нужно раздвигать пальцами. Нежную раковину, скрывающую в себе миниатюрные перламутровые губы, маленькую мордашку клитора, проход, открывающийся только после ласк. И вместо этого, в период взросления мой целомудренный девичий абрикос, покрытый пушком, превратился в болтливую киску из порнофильма, безудержную, постоянно открытую в непристойной улыбке, даже когда я далека от мыслей о сексе.

Когда я раздвигаю ноги перед Месье, мне кажется, что показываю ему больше, чем свой половой орган, — все свои внутренности. Но и этого ему недостаточно. Ему надо видеть, как она живет, дергается под моими пальцами, так, словно я одна, когда не обращаю на это ни малейшего внимания. Как я могу ему сказать: мне необходимо слышать, что там он тоже считает меня красивой? Тогда ему захочется получше все рассмотреть, и он будет изучать меня часы напролет, а затем предоставит полный анализ, повергнув меня в состояние неловкости, близкое к ступору. Месье будет вертеть меня без зазрения совести, удерживая словно бабочку за крылышки, щупая и растягивая во все стороны, и, насколько я себя знаю, насколько знаю ненормальную Элли Беккер, все эти развратные действия только усилят мое возбуждение, и я стану мокрой. А когда я мокрая, все становится еще хуже: я набухаю и раскрываюсь, словно парус под теплым ветром, и с этого момента уже невозможно создать даже мимолетное впечатление, что у меня киска девственницы, выделяющая всего несколько капелек, и Месье прекрасно знает об этом или догадывается. Нет, это настоящий водопад. Поток липкой лавы до самой попы. Короче, если лицо у меня почти детское, то трусики скрывают настоящую печать дьявола. Для меня невозможно раздвинуть ноги, не сделав непристойных сексуальных авансов. Может быть, именно этот контраст так сильно его возбуждает?

Вполне возможно. Обжигающий вид в зеркале над кроватью не лишен пикантности. Если смотреть только на свой живот, я смогу себя ласкать. Я медленно погружаю палец между губ в горячее углубление, полное липкой влаги, и пресный запах простыней отступает перед ароматом моего тела. Вот он, этот запах, который сводит их с ума, раздражает их нервы вплоть до жажды убийства. Это все равно что попасть в цех по производству сидра, где аромат яблок постепенно превращается в пытку, вызывая непреодолимое желание впиться зубами в плод. Возможно, именно этот запах возбуждает их до такой степени, что все им кажется красивым, гармоничным в теле любой женщины, заставляя забывать о возможных нарушениях пропорций. И хотя я буквально вся пропитана таким иммунитетом, я не могу, НЕ МОГУ делать это, как обычно. Моя щель закрывается и открывается, как настоящий рот, и беззвучная артикуляция буквально парализует меня. Я с раздражением пытаюсь понять, чем так хорош этот непонятный мне язык, и почему мне так не нравится смотреть на то, что волнует меня в других девушках.

Я похожа на любительский фильм. Невероятно, но факт: мне стыдно за себя. Я не могу смотреть на свое лицо, не гримасничая и не позируя, как в кино, что выглядит неестественно, но придает мне уверенности. Интересно, как я выгляжу при оргазме? Как отражаются на моем лице сокращения глубинных мышц моего живота? При этом мне кажется, что я ласкаю себя чаще, чем кто-либо другой, во всех возможных и воображаемых позициях, стоя, сидя, лежа, при помощи рук или бедер, струи душа, различных предметов повседневной жизни, их моя неутолимая порочность превращает в стимуляторы. Но никогда — перед тысячей зеркал, которыми увешан мой дом. А теперь, когда я встретила Месье, где бы я ни прикасалась к себе, мне кажется, что за мной наблюдают. Не далее как три дня назад я поймала себя на мысли, что ищу в своей комнате (в святых стенах отчего дома) скрытые видеокамеры. А сегодня ночью в этом отеле, адреса которого Месье еще не знает, красные отблески дешевой галактики на потолке кажутся мне огоньками мини-камер, передающих малейшие мои движения в замок на острове Сен-Луи, прямо в тот легендарный кабинет, где он хранит мои письма, между томиками Мандьярга и Бодлера. Я понимаю, что это невозможно. Но тем не менее не могу пошевелить и пальцем.

Лучше бы Месье был сейчас здесь по-настоящему. По крайней мере, мне было бы понятно, почему я вся дрожу. У меня появился бы реальный повод бояться или желать, а не изматывать себя безумными фантазиями, в которых я смогу признаться ему только под пыткой.

Ты слышишь меня? Чувствуешь ли своим обостренным инстинктом хищника, что где-то в Париже, когда ты спокойно спишь рядом со своей женой, я раздвинула ноги до боли и думаю о тебе, представляя, как ты стоишь в дверях и смотришь на меня? И поскольку я — сплошной парадокс, то и с закрытыми глазами вижу, как ты приказываешь мне открыть их, так же широко, как мои ноги, еще, еще шире.

С чувством легкого стыда я придумываю сценарий а-ля маркиз де Сад (девчачья версия, основанная на изобилии приказов и оскорблений) и — осмелюсь ли я когда-нибудь сказать тебе это в лицо либо признаться своим подругам — самый пленительный момент, связывающий между собой все сцены, тот, когда ты говоришь мне спокойным, но не терпящим возражений тоном:

— Я вижу твою киску, Элли, но не вижу ануса. Подними ноги. — (Когда я представляю, как ты потрясен этим зрелищем во время чтения, мои пальцы немеют, и я не могу писать.)

Словно твоего почти невидимого присутствия недостаточно, теперь ты встаешь на колени возле моей головы, впившись ногтями в мои икры, чтобы не дать мне пошевелиться. Я в смятении смотрю на оказавшийся всего в нескольких сантиметрах от моего носа живот, а сразу над ним — мою киску и анус, с трудом успевающий за раздвигаемыми ногами.

— Смотри.

В зеркале все мои дырочки трепещут, волосы вокруг кажутся блестящими от пота. Самое ужасное — это то, как ты следуешь за моими глазами в отражении, как проводишь взглядом по моим ляжкам, которые сморщились, моим грудям, раздавленным коленями, и в самом центре — вся эта приведенная в движение механика, обнаженная и готовая к работе. Я задыхаюсь от жестокости этого тет-а-тет, от своих запахов. Ты безжалостно берешь мою руку и кладешь на мой клитор: так когда-то мой учитель музыки надавливал на мои пальцы своими, чтобы научить меня сложным гаммам. Я чувствую себя марионеткой в руках искусного кукловода, и ты склоняешься ко мне. Я слышу, как расстегивается твоя ширинка, — словно звук короткого замыкания или быстро падающей гильотины.