Веритофобия - Михаил Веллер

То есть. Борьба за жизнь заведомо проиграна. Сохранить жизнь своей физической сущности невозможно. И тогда в центральной нервной системе происходит перенос смысловой нагрузки. С сохранения физической, материальной базы личности, с жизни тела — на максимально полную и мощную жизнь личности, то есть активность ментальную, эмоциональную, интеллектуальную.

Инстинкт самореализации, обретая форму существования в сфере чувств, проявляет себя в стремлении к самоутверждению личности таким образом, что человек предъявляет свою максимальную значимость как победитель на ристалище духа, храбрости, самообладания, уверенности в своих силах. Бестрепетный казнимый — выше палача, по своим личностным качествам значительнее.

…Но — здесь нет паралича, а есть высшая степень самообладания, и смысл ее понятен.

То есть. Страх смерти — вещь серьезная. Аспект инстинкта жизни: борись за жизнь всеми силами, даже безрассудным отчаяньем вопреки расчету. И с точки зрения голого животного инстинкта — прав будешь! А с точки зрения человека сознательного — бессмысленные мучения, тяжкая участь. И можно заменить ее на более легкую. Легче приемлемую.

Чисто физически — это обман, ложь. Отход от правды: умереть страшно, ну так будет не страшно.

А паралич — то же самое: самое простое сбежать от страха смерти — это оцепенеть, шок, потеря сознания. Ложь как уход, убегание психики от правдивой ситуации.

Реакция на правду — убегание. Страус сует голову в песок — за неимением страусиной головы обходимся собственной. Это напоминает детский способ борьбы со страшным существом: накрыться с головой одеялом, сжаться в комочек и зажмурить глаза. Жучок умер! Что — жучок это я? Майн Гот, какой атавизм!..

Страх делает белое черным, а умного глупым.

А что значит — «парализован внезапным испугом»? А неожиданное внешнее воздействие есть — а понять его, проанализировать ситуацию, выдать адекватную реакцию — не успеть, невозможно! А неожиданное нечто — чревато чем угодно, и как защититься, и можно ли защититься вообще — неясно. Бежать, драться, проявлять покорность, застыть — вдруг это не к тебе относится? Систему принятия решений клинит. Принять неверное — смерть возможна, а исправлять будет некогда.

Вот если у профессионального бойца поставлены рефлексы — он выбросит руку и издаст вопль. А интеллигент сожмется и заткнется: может, договоримся, пронесет.

Но для нас сейчас главное. Что сознание почти любого человека. В подобной ситуации. Завешивается, блокируется от ситуации, как бы знать ее не желая. (Армейские разведчики и летчики-испытатели не в счет — они подготовлены.)

То есть. Человек устроен так. Что в определенной ситуации. Его сознание. Категорически и принципиально не желает. Адекватно воспринимать действительность. Чтобы спасительно реагировать на нее. Но включает систему блокировки. Чтобы не травмировать себя, сознание, ужасным положением. Выход из которого все равно представляется невозможным. А все самое ужасное представляется очень даже возможным. Ну так остается ничего не делать. Лучше всего просто попытаться переждать. Вдруг само рассосется. А то сгоряча дернешься неизвестно куда — и ситуация станет непоправимой, еще хуже будет. Положимся на судьбу, удачу, случай. Прикинемся шлангом. И переждем. Авось пронесет. А если нет — не фиг дергаться.

Такова непосредственная реакция организма как биосистемы на неожиданную вводную, нечитаемую — но потенциально чреватую экстремальной опасностью.

Это — вариант реакции на истину, он же — вариант лжи по жизни.

Что характерно — к социальным системам это тоже относится.

Но поскольку социальные системы инертны и многосложны, а их монады сами являются системами не только биологическими, но и социальными — подсистемами-человеками — то и проявления всех реакций у социосистем очень мощные и медленные.

Не верили, что культурные немцы Третьего Рейха могут расстреливать толпы мирных людей во рвах. Не верили, что машина НКВД уничтожит миллионы своих граждан. Не верили, что железная кучка малограмотных большевиков удержит власть и согнет страну. Не верили, что монголы возьмут Киев.

Не верил Великий Рим, что придет время — и его снесут немытые варвары из неведомых степей за пределами мира.

…Вот и мы в шоке не верим сегодня своему разуму, глазам, логике, арифметике — что конец нашей великой цивилизации уже идет полным ходом. Мы продолжаем хлопотать о прическе и меню, когда повозка наша громыхает по камням к той площади, где силуэт треугольника меж двух стоек уже виден на помосте.

Почему заложники вдруг проникаются любовью к своим жертвам? И начинают не просто пытаться помогать им, понимать и сочувствовать — но искренне разделяют их взгляды, и вот уже готовы принять одну судьбу? Выступают единомышленниками? Сознательно, по собственному желанию, уже готовы рисковать ради них своей жизнью?

А потому что прежде всего — инстинкт жизни. Спастись любой ценой! Заложник ведь не несет ответственность за какую-либо надличностную ценность — типа может отдать жизнь за идею, родину или детей. При наличии конфликта надличностных ценностей между захватчиками и пленными, оккупантами и патриотами — никакого стокгольмского синдрома не наблюдается. Сопротивление опирается на идею. Есть свои и чужие. Можно притворяться смирным и даже другом. Но искренняя симпатия к врагу — это предательство. Даже без услужения врагу — это предательство внутреннее, предательство себя и своих идеалов. Отречение от самой идеи борьбы с врагом. От ненависти к нему и любви к свободе. Да?

Так ведь и предательство существует. Сохранилось много воспоминаний: попав в плен, люди ловили себя и окружающих на льстивости и подхалимаже в отношении охраны; вдруг — смешком, готовностью к согласному мнению, угодливой реакцией в мелочном жесте — плыли к моральному соглашательству. То есть: обозначали моральное отмежевывание от своего и попытку продемонстрировать понимание и близость к чужой, но — силе и власти!

Заметьте: им еще не предлагали ни денег, ни жратвы, ни жизни — впереди была неизвестность, и пока еще не ужасная, не смертельная неизвестность, еще смерти не ждали. Но они уже чувствовали позыв прислонится к силе. (Не все, не всегда — но многие и часто!)

А еще обычнее вариант — подхалимаж по службе, к начальству. Ну, когда льстишь и ненавидишь — это самый поверхностный вариант. А вот когда злой и несправедливый начальник тебя изводил — да потом вдруг обернулся доброй-ласковой стороной, человечным и дружественным себя показал: о, вот она вспыхнула огнем негасимым, любовь холопа к доброму барину! Верен теперь ему будет, все поймет и одобрит. Потому что он сам теперь к барству приблизился. Через доброе отношение барин делегировал ему часть своего барства — ну, пусть второй свежести, так сказать.

Подхалим откровенный и циничный повышает свой социальный статус — это ясно. Но комплексом униженности он разъедаем, как ржавчиной: это ведь не он какой есть поднялся, а самосозданный образ его, расписанный гримом защитный скафандр. И сидишь, как патриот-разведчик среди фашистов: пьешь с ними и смеешься, а всех бы сейчас гранатой взорвал!