История французской революции. От первых дней до Директории - Вильгельм Йозеф Блос

Узнав, что король арестован в Варенне, национальное собрание избрало из своей среды трех комиссаров, поручив им привести назад короля и его семейство. Это были Барнав, Петион и Латур-Мобург. У Этернея комиссары встретились с многочисленным отрядом национальной гвардии и вооруженных граждан, сопровождавших короля в Париж. Барнав и Потион сели в экипаж короля и королевы, Латур-Мобург к их спутникам. Петион держал себя как республиканец; он был холоден и сдержан по отношению к пленному королю и его жене. Барнав же, молодой человек 29 лет, пришел в восторг от королевы, которая не без кокетства вступила с ним в разговор и говорила ему любезности. Она окончательно очаровала его. Ради прекрасных глаз этой женщины он изменил своим политическим убеждениям и из защитника конституции стал защитником двора. Он тогда еще, вероятно, сам не понимал, какое преступление он совершает по отношению к отечеству, и впоследствии заплатил за свою измену на эшафоте.

Под прикрытием шестнадцати орудий король прибыл обратно в Париж: граждане, воспрепятствовавшие его побегу, вступили в Париж с триумфом. На улицах повсюду видны были плакаты с надписью: «Кто будет приветствовать Людовика XVI, будет побит, кто оскорбит его, будет повешен». Необозримые массы народа, покрывавшие улицы, деревья, даже крыши домов, встретили въезд короля глубоким и суровым молчанием, произведшим на пленную королевскую семью неизгладимое впечатление.

Когда Людовик прибыл в Тюильри, он опустился в кресло и произнес: «Глупое же, однако, путешествие». Когда вошел камердинер, он сказал: «А, ты здесь! Я снова здесь, как видишь!» Подобные тривиальные замечания он отпускал обыкновенно во все критические моменты своей жизни, к огорчению не лишенной ума королевы.

Король был временно отставлен от должности и находился под караулом в Тюильри. Национальное же собрание выпустило прокламацию к французам, в которой говорилось, что король был похищен врагами общественного спокойствия. Собрание притворилось, что оно принимает всерьез это странное объяснение.

Бегство короля произвело такое действие, которого он, наверно, менее всего ожидал. Оно создало настоящее республиканское движение. Ясно обнаружилось оно в крайней левой национального собрания, но еще отчетливее в якобинском клубе. Большинство национального собрания насмешливо встречало демократические речи Робеспьера, но народ уже любил его и наделил именем «Неподкупного». Вечером 21 июня он прибыл в клуб якобинцев и произнес там длинную речь, в которой в одинаковой степени обрушился и на короля, и на национальное собрание. «Мне, – говорил он, – бегство самого важного должностного лица не представляется большим несчастьем. Сегодняшний день мог бы стать прекраснейшим днем революции. Может быть, он еще станет им и выигрыш тех сорока миллионов ливров, которых стоит содержание короля, будет самым незначительным из благодеяний нынешнего дня». Он обвинял национальное собрание в измене уже по одному тому, что оно признало бегство короля похищением его, и это замещение вызвало громкое одобрение его слушателей. Затем взошел на трибуну Дантон, великий агитатор, который прославился как народный оратор и который обратил на себя внимание при беспорядках 18 апреля, помешавших бегству короля. Он напал главным образом на генерала Лафайета, который по странной игре случая как раз в этот момент вошел в зал клуба. «Отвечайте! – обратился к нему Дантон громовым голосом. – Вы присягнули, что король не уедет. Вы ручались за него. Вы, следовательно, или изменник, предавший отечество, или глупый человек, ручающийся за того, за кого поручиться невозможно». Лафайет очень слабо отвечал на эту альтернативу. С этого времени республиканское движение все более и более усиливалось в своем росте, и знаменитый ученый Кондорсэ опубликовал работу, в которой он выказывал себя сторонником республики.

Возбуждение во Франции приняло небывалые размеры, повсюду происходили беспорядки, а часто и кровопролития. Народная яростьнаправилась против дворянства, которое считалось участником в заговоре короля против конституции. Когда же генерал Булье написал национальному собранию грубое угрожающее письмо, то во многих местах дворянство подверглось истязанию со стороны возбужденных народных масс.

Если бы национальное собрание теперь осудило короля за доказанное единомыслие его с врагами конституции и навсегда низложило его, то этим было бы пощажено много человеческих жизней. Своим поведением Людовик XVI сильно расшатал и почти совсем уничтожил в народе авторитет монархии, и можно было надеяться, что враждебное ему течение добьется республики. Если бы национальное собрание, пользуясь своею властью, в этот момент объявило республику, то это изменение государственного строя могло бы пройти без всяких потрясений.

Вряд ли кто-нибудь станет утверждать, что собрание, в котором участвовало столько просвещенных людей и которое провело столько смелых нововведений, не понимало всего значения данного момента. Собрание не могло не видеть, что Людовик XVI навсегда останется противником созданной им конституции. Но в это время произошли значительные изменения в группировке партий. Барнав, которого околдовали прекрасные глаза Марии-Антуанетты, оставил демократическую левую и вредил ей всеми своими силами. При своем отпадении он увлек за собой Дюпора, братьев Ламет и многих других членов, вступивших вместе с ним в либерально-конституционный клуб 1789 года. Заседания усилившегося клуба происходили в монастыре фельянов, конгрегации цистерцинианцев; поэтому клуб назывался клубом фельянов.

Благодаря стараниям фельянов, комитеты национального собрания объявили, что нет оснований предавать короля суду за бегство в Варенн. Барнав выступил на защиту комитетского предложения с витиеватой речью, и большинство собрания приняло это предложение. Однако, чувствовалось, что постановление это взволнует народ, и поэтому к постановлению было прибавлено, что если король нарушит свою присягу конституции или пойдет с вооруженной силой против конституции и против народа, то он больше не король, и тогда его будут судить за все действия, учиненные им после отказа от престола.

Но народ и этим не успокоился. Особенно возросло волнение в Париже, когда собрание снова предоставило власть смещенному королю.

Так-то малые причины порождают большие следствия. Не будь Мария-Антуанетта так красива, будь Барнав менее чувствителен к женской красоте, то не было бы никаких фельянов. Над Барнавом и его товарищами тяготеет тяжелая ответственность перед историей за все последующие катастрофы, приведшие к крушению королевской власти.

16 июля 1791 года фельяны снова возвели короля на престол, а Лафайет со своей национальной гвардией разогнал народные массы, окружавшие зал заседаний национального собрания. В тот же день в клубе якобинцев была приготовлена петиция, требовавшая низложения короля. Составили эту петицию Бриссо, известный литератор и редактор «Французского Патриота», и Лакло, секретарь герцога Орлеанского. Петицию эту расклеили и на улицах. На другой день, 17 июля, предполагалось собрать подписи под этой петицией на Марсовом поле, куда и явилась весьма многочисленная толпа. В духе петиции говорили к народу с алтаря отечества Дантон и Камилл Демулен. Народ был весьма возбужден. В это время открылось, что два человека, выдававшие себя за инвалидов, спрятались под лестницей, ведущей на алтарь отечества. Возникло подозрение, что это переодетые полицейские; они же утверждали, что только любопытство привело их туда. Они были убиты разъяренным народом. По Марсову полю разнесся клич: «Прогнать Бурбонов!», «Разогнать национальное собрание!». Так это собрание успело возбудить против себя тот самый народ, который дважды уже подымался на его защиту.