Ванька Каин - Анатолий Рогов

И была ещё принцесса Елизавета — дочь Петра Великого. Пышненькая голубоглазая красавица, прекрасно знавшая, кроме родного, французский, немецкий и итальянский языки, очень музыкальная, блестящая танцорка, на людях всегда весёлая, проказливая и насмешливая, на самом деле она была очень серьёзна и умна, только ведали про эго очень немногие из самых-самых близких. Актриса была, как говорится, Божьей милостью; великолепно скрывала всё, что хотела скрыть. И прав на российский престол у неё было не меньше, чем у Анны Иоанновны и тем более у этого брауншвейгского младенца. Но десять лет назад ей лишь минуло двадцать, она была целиком во власти юности и к подлинной власти никакого открытого интереса не проявила — или уже тогда всё трезво оценивала? — и на престол взошла привезённая из Курляндской Митавы Анна Иоанновна. Но теперь!

Бирон отлично понимал, что Елизавета Петровна единственная, за спиной которой он мог бы остаться если и не в прежней, то всё равно в большой силе, в очень большой... если бы, скажем, женил на ней своего сына Петра, а следом помог бы ей стать императрицей. И хотя в минувшие десять лет он только и делал, что придумывал с покойной Анной Иоанновной, как бы насовсем лишить Елизавету возможности даже думать о русском престоле, а лучше бы и вообще лишить возможности существовать, но впрямую они всё-таки не решались на это — боялись; дочь Петра запросто бывала в казармах гвардейцев, они её любили, пила в их честь вино. Короче говоря, Бирон буквально через десять дней после похорон дорогой ему императрицы, ещё в траурных чёрных, столь ненавистных ему по цвету одеждах, затеял срочное сватовство своего сына Елизавете.

Но не успел.

Потому что другие иноземцы, в основном немцы, давно уже захватившие все наиважнейшие государственные, придворные и военные должности, чины и посты, почувствовали, что наступил момент, когда каждый из них может урвать намного больше, чем собирался и мечтал. Ведь все эти иноземцы только для того и пожаловали в суровую, студёную, непонятную им Россию, чтобы обогатиться, устроиться как можно лучше, сытнее или тут же, или вернувшись с хорошими накоплениями домой в свои тихие бюргерские городки и земли, где когда-то прозябали, не имея никаких особых талантов и средств. Иных целей ни у кого из них не было. Разве только при Петре Первом случилось два-три исключения. И вот редчайший момент: сомнительная власть, почти безвластие.

Начал фельдмаршал Миних, коему было уже пятьдесят семь, из которых в России он жил лишь восемнадцать. До этого служил Дании, Франции, в Гессен-Дармштадтском корпусе, у англичан, был ранен, был в плену, служил курфюрсту Саксонскому, потом выбирал, кому служить дальше: шведскому королю Карлу XII или русскому царю Петру I, но Карл умер. То есть был типичнейший наёмник без роду и племени, без идеалов, но с непомерным честолюбием и алчностью. Держался на том, что в юности недолго, но въедливо изучал черчение, математику и французский язык, имел небольшие инженерные навыки, но подавал их как исключительные. Шум вокруг себя и вокруг любого своего дела поднимал всегда невероятный — по существу, только это и умел делать по-настоящему, даже блистательно, ибо истинных дел за его шумом очень часто не оказывалось вовсе, а если и оказывались, то небольшие или сомнительные. Какая-то доля авантюризма присуща любому наёмнику — он набивает себе цену! — но Бурхард-Христофор Миних был уж очень нагл, ловок, хитёр, жесток и коварен, а с дамами необычайно развязен, приторно любезен: высокий, стройный, красивый — чего ж ещё! Но даже полных дур эта чересчур развязная приторность иногда смущала, однако ко дню кончины Анны Иоанновны он был не только фельдмаршалом российских войск, но и президентом военной коллегии, директором Ладожского канала, директором инженерной части, директором украинской милиции, директором кадетского корпуса, подполковником Преображенского полка, полковником им учреждённых пехотного и кирасирского полков. И за всё получал жалованье, причём только фельдмаршальское составляло тридцать пять тысяч рублей в год. И у него были свои поместья, усадьбы, земли не только в России, но и в местах прежней службы: в Дании, в Англии. Но восхотел ещё большего. Сговорился с Анной Леопольдовной, что лучше ей быть правительницей при своём сыне, а ему при ней первым министром, и ночью с восьмого на девятое ноября вместе со своим приближённым полковником Манштейном, служившим в России лишь четвёртый год, и восемьюдесятью солдатами своего полка арестовал Бирона прямо в его спальне, не разрешив взять ни единой вещи, кроме красного плаща, подбитого горностаем, ибо на воле морозило. Арестовал и его ближайших родственников и приверженцев — управился за два часа, не более. Через несколько дней был скорый суд, определивший «его высочеству герцогу-регенту» за всё содеянное смертную казнь путём отсечения головы, а одному из приверженцев — четвертование. Но новая правительница Анна Леопольдовна смилостивилась и заменила казнь ссылкой навечно в суровый северный Пелым с семейством и с конфискацией, конечно, всего несметного состояния.

Миних мог теперь делать всё, чего хотел.

Но был ещё Остерман. Генрих-Иоганн-Остерман, прозванный Андреем Ивановичем, который приехал в Россию ещё в семьсот четвёртом году, восемнадцатилетним юношей, быстро выучил русский язык, знал несколько других, и в семьсот седьмом был уже переводчиком Посольского приказа, а с семьсот десятого — секретарём самого Петра Первого, везде его сопровождал, вошёл в большое доверие, особенно в делах дипломатических, стал вице-президентом коллегии иностранных дел, немало способствовал международным успехам России, потом стал вице-канцлером, главным начальником над почтами, президентом коммерц-коллегии, членом верховного тайного совета, бароном. После Петра фактически один вершил все внешние дела, возведён в графское достоинство, сделан генерал-адмиралом. И никто, ни один человек не помнил, чтобы Остерман хоть раз посмотрел ему или кому-то другому прямо в глаза. Не было ни разу. Зато лгал, изворачивался, хитрил всегда совершенно внаглую даже государям. Не являлся подчас в ответственнейшие моменты куда нужно или не подписывал важнейшие решающие бумаги. Сказывался больным, ноги у него якобы отказывали, а иногда и голова туманилась, сообразить ничего не мог. Все ругались, плевались, однако же это повторялось из раза в раз, и он один-единственный из высших сановников держался и процветал уже четвёртое правление подряд. Манифест о назначении наследником престола принца-младенца, и тот сочинил он, ради Бирона, хотя через месяц для спасения бывшего фаворита не сделал ровно ничего. Мастер грязных хитросплетений был редчайший, исключительный, и всё только заради самого себя, заради личных выгод и удовлетворения честолюбия, чтоб ещё раз все увидели, какой он великий ум, какой политик, дипломат, стратег и тактик. Россию и русских не любил, презирал, не знал и не хотел знать, хотя жил в ней так давно, имел русскую жену. Православия не принял, оставался в своей вере.

И он вполне справедливо считал себя хитрее, значительней, выше Миниха и не мог терпеть его полновластия. И втолковал Антону-Ульриху Брауншвейгскому, что тот генералиссимус и фельдмаршал не смеет командовать армией, не испрашивая на то его разрешений, и... вскоре Миних счёл себя задетым, уязвлённым, заметался, сгоряча попросил у правительницы отставки, был мгновенно отставлен и...