Мечты о женщинах, красивых и так себе - Сэмюэл Беккет

Следовательно, мы страстно желаем пространно, то есть в сжатой форме, порассуждать о двух этих вещах: во-первых, о лю, которые нас разочаровали; во-вторых, о Белакве, который вряд ли перестанет нас разочаровывать.

Означает ли это, что в первую очередь нам следует рассмотреть ту мощную оперную звезду, о которой мы столько слышали, — Смеральдину-Риму? Означает? Итак, для начала она явилась нам в дублинском издании, околдовавшем Белакву, нераскрытом издании, сотканном, так сказать, из видимой стороны Луны и климата: нетронутая маленькая камея птичьего лица, такого трогательного, и радостные зефиры Чистилища, скользящие по синему тремоло океана вместе с баркасом душ, которые и спасать-то незачем, к пристани, к заросшему камышом берегу, радужные, голубые зефиры, сливающиеся с травой, не без смеха и древней музыки Кин, восходящие полутонически, чуть не сказали диаполутонически, к подножию изумрудного остроконечного холма. Когда она уехала, уплыла по высоким волнам в Гессен, опять в Гессен, нимало не устыдившись, и оставила его горевать, безутешного, тогда ему стало грезиться ее лицо, и в облаках, и в огне, и куда бы он ни посмотрел, и на обратной стороне век, таким он был тогда неоперившимся, слезливым юнцом, грезиться во сне и наяву, в утренней дреме и в вечерней ditto,[295]в грошовых видениях сияющего берега, к которому приткнется, где сядет на мель, где запутается в камышах их челн, при ярком свете и при звуках скорбных песен — тогда ее лицо и это место так истерзали бедного юношу, что он принял все меры, чтобы пересмотреть факты их отношений и направление зефиров, и так изгнал ее, к лучшему или худшему, из своих глаз и своего разума.

Затем, конечно, последовали Stuprum[296]и противозаконная дефлорация, raptus, откровенно говоря, violentiae,[297]и постыдная потасовка, возвращаться к которой у нас нет желания; тогда он, все еще работая кухонным мужиком надежды, взялся… хм… за дело серьезно, потому что ее любил или думал, что любил, а значит, считал, что самым верным поступком, его святым долгом в качестве грошового парнишки, самым целесообразным и достойным и т. д. действием будет переступить порог алькова с этой мощной дивой и попытаться сделать все, что в его силах.

Паулло пост, когда он решил, что было бы разумно признать себя побежденным, перед ним предстало ее третье издание, страницы неуклюже обрезаны и забрызганы самыми что ни на есть дурацкими сносками в духе его Бога, т. е. находящегося в ту минуту в обращении Белаквы Иисуса.

И так вплоть до последней сцены, хотя, разумеется, она и теперь пребывает в его ничтожном сердечке, удобный термин для обозначения могильника опасных отходов, во всех четырех изданиях и во многих других версиях, не представленных здесь потому, что они нам надоели; до последней сцены, где они расходятся — вжик! — как расходятся при столкновении тела, наделенные высоким коэффициентом упругости. Вжжиик!

Ну что это за лю? Как ее можно воспринимать в качестве лю? Утверждаем, что к этой идее мы относимся крайне отрицательно. Содержится ли в ней хотя бы полуслизанная тень ноты, на которую можно было бы положиться хотя бы на минуту? Содержится? Может быть. Несомненно, великий мастер сумел бы выдавить из нее какой-нибудь злобный клекот, некое подобие звука, способное ее выразить. Но мы, мы не можем этим заниматься. Одно дело — почтенный обертон, другое дело — врывающийся в нашу мелодию безответственный клекот. Она вольна заткнуть свою глотку и убираться со сцены к чертовой матери, навсегда. Может делать все, что ей заблагорассудится. Нам она не нужна.

Голос Грока: Nicht mooddgliccchhh…![298]

То же и с остальными — Либером, Люсьеном, Сира-Кузой, Мамочкой и Мандарином. Мамочка, которая, кстати, еще может понадобиться нам для tableau mourant,[299]была лучшей из них. Ее письмо и негромкий взрыв гнева в ночь Сильвестра хорошо подогнаны, они создают настроение ожидаемой монотонности. Причина же в том, что, по правде, мы никогда на нее не срывались, мы никогда, по большому счету, не призывали ее на службу. То есть, в некотором смысле, она находится в том же положении, что и Альба и компания, ей почти не довелось быть самой собой. Последнее не мешает нам думать, учитывая некие малоизвестные сведения, которыми мы располагаем в отношении этой дружелюбной мультипары (сведения, удивляющие даже нас самих, несмотря на всю нашу закалку), что, даже если мы вбросим ее в игру в интересах финальной сцены, она не жалея сил будет способствовать общему умножению тканей. Мы придерживаемся такого мнения. Так или иначе, оставим ее в покое, на время.

Случай с Либером (ну и имя!) самоочевиден и не заслуживает особого рассмотрения. Разве не женили мы его на профессорской дочке? Requiescat.[300]

(Вопрос: почему у профессоров кишка тонка иметь сыновей? Прояснить.)

Мы думали, что избавились от Сира-Кузы. Но здесь, внизу, дорогу не выстлать скатертью, здесь невозможно никого спровадить, по-хорошему или по-плохому. Не осмеливаясь опровергнуть ее формально, позвольте быстро сослаться на некое малозначительное обстоятельство, просто чтобы пощекотать себе глотку. В течение долгого времени она целыми днями не выходила на улицу, она сидела взаперти в своей спальне. И чем же она занималась? Теперь держитесь. Она занималась абстрактной живописью! Отец небесный! Абстрактной живописью! Ну что вы на это скажете?

Было бы полнейшей глупостью считать, что роль одного из лиу способен исполнить Люсьен. Никогда еще мы не встречали человека — мужчину, женщину или ребенка, — так мало заинтересованного в бытие, как наш храбрый Люсьен. Он был тождествен тигелю выпаривания (браво!), ежеминутному выветриванию пород, его очертания пребывали в состоянии вечной эрозии. Поразительно. Вглядываясь в его лицо, вы видели, как черты истончаются, покрываясь налетом, точно на портрете брата Рембрандта. (Памятка: развить.) Его лицо настигало вас как волна, рассыпаясь, разлетаясь на брызги, вторгаясь в воздух, красное зияние плоти. Вы тщетно пытались от него отказаться. Иисусе, думали вы, оно хочет раствориться. А еще его жесты, тошнотворные жесты пухлых ручонок, и пышные слова, и улыбка, точно шевелящиеся водоросли, и вся его личность, сворачивающаяся и разворачивающаяся и раскрывающаяся бутоном пустоты, рагу из крушения и скоротечности. И это, несмотря на чудо логической связности, которое он производил при каждом появлении. Как он удерживал себя от распада — остается тайной. По всем законам он обязан был развалиться на куски, превратиться в водяную взвесь. Он рассыхался как антикварная вещица.