Былинка-жизнь - Наталия Ипатова

Вот и сейчас, ощущая в пределах своей досягаемости плотную компактную группу существ, источников тепла и крови, лес тянулся к ним всеми веточками, всеми усиками, всеми самыми крохотными корешками. Все связи, объединяющие его сущность в единое целое, оживились и напряглись, как будто дразнящий запах коснулся невидимых ноздрей. Лес взалкал, так как был и рецептором и пищеварительной системой одновременно. В верховьях его поднялся шум, который кто попроще мог бы принять за ветер. На самом же деле то был зов, обещавший трапезу всему организму, от могучей черной ели до самой чахлой былинки. Всем, по какой бы крохе ни досталось.

Правда, пиршество пришлось урезать, когда внутри себя лес ощутил присутствие симбионта, явно нуждавшегося в подпитке. Организму достанется меньше, но лес не огорчился. Симбионт принимал, а лес отдавал с одинаковым чувством справедливости установленного порядка, изменить который не могла ни та, ни другая сторона. К тому же в этот раз симбионту нужно было немного. Соединить и укрепить порванные сосуды, рассосать в тканях гематомы, нарастить поврежденный суставный хрящ.

Приведя его в порядок, сделав даже лучше, чем было, лес вновь устремил свои помыслы и рецепторы к пище, которая досадным образом ускользала. Ее уводил другой симбионт, полностью идентичный первому.

Никогда не следует оставлять без внимания перемещения симбионтов внутри организма. Рецепторы леса чувствовали в крови, наполняющей их жилы, неизъяснимую прелесть. Сила их крови была вожделенным лакомством, к которому лес не смел прикоснуться, не будучи приглашен. В каком-то смысле эта кровь была родственна ему самому. Больше, чем просто пища. Это было то, что делало его живым. И это была их плата за симбиоз.

Симбионт шел, а лес вокруг него ожидал в напряженном молчании. Человек остановился на поляне, поросшей папоротниками ему в пояс. Взял в руку нож и закатал рукав. Лес застыл, как перед вдохом. Как силен был этот аромат, притягательный, как для нас притягателен запах копчености с дымком. Если бы у него был хвост, Лес бы им вилял.

— Я вношу плату крови за женщину по имени Ках-Имажинель, — внятно произнес человек.

Лес разбежался по ниточкам-нервам, вибрацией разнесся по самым темным и дальним своим уголкам.

Существо, готовое откликнуться на это имя, внутренне согласное признать его своим, обнаружилось на самом выходе, измученное, выжатое почти досуха, но еще живое. Придется все возвратить. Такова цена. Но за эту цену лес согласен был и на большее.

Кровь брызнула на папоротник, совершенно черная в свете луны. И папоротники тут же расцвели серебряными цветами, полыхавшими, как лампы, собственным светом, и увядавшими, не оставляя семян. Ведь всем известно, что папоротник размножается спорами, вызревающими на стороне листьев, обращенной к земле.

Рядом с жизненной силой тех эта была словно вино в сравнении с водой. Лес тянул ее бесконечными глотками, внутренне напрягаясь в ожидании, когда перекроется ток. Он окружил человека стеной расслабляющей безмятежности, волнами покоя… в надежде, что он опустится наземь. Тогда он не сможет встать. Лес готов был заключить договор на что угодно всего лишь за еще один глоток из этой божественной чаши.

Человек, однако, остался на ногах, хотя и сделался бледен, и оперся спиной о подвернувшийся ствол. О, как завидовали все прочие стволы этому, удостоенному особенной милости!

— Нет! — сказал человек посиневшими губами. — Цену жизни я платить пока не намерен. Да и права не имею. Ты и так получил вдвое против того, что взял за меня. Она имеет теперь в твоих пределах все те же права, что куплены для меня. Помни.

Всею своею массой лес колыхнулся в разочарованном вздохе, когда человек перехватил запястье жгутом и затянул его щепкой. Цветы папоротника еще некоторое время мерцали ему в спину, когда, пошатываясь и тяжко опираясь на палку, человек уходил прочь.

На проезжую дорогу выбрались уже в совершенных потьмах, измученные, растерзанные, чуть ли не полупереваренные. Пешком. Олойхор погонял немилосердно, на него огрызались, не забывая прибавлять протокольное «сир». Шнырь и Карна, тащившиеся позади, тихонько, но вслух жаловались в пространство — или в спину Олойхору — на усталость и сбитые ноги. В пространство, а не друг дружке, потому что Карна никогда не снисходила до прямого обращения к шуту, а он бы и вовсе себе этого не позволил по причине робости натуры. Шнырь боялся, что над ним станут смеяться, готов был, кажется, на все, чтобы этого не случилось, а коли уж происходило, то втягивал голову в плечи в тщетной попытке уйти в несуществующий панцирь. Впрочем, сейчас для жалости Имоджин был слегка неподходящий момент. Ясное дело, Олойхоровы женщины сроду не били ног пехом, пяточки у них были розовые, гладкие, какими Имоджин похвастать не могла. И сейчас это было явным преимуществом.

Ее по-прежнему вели меж Циклопом Бийиком и самим Олойхором, не отпускавшим руки с ее волос. Помышлять о побеге не приходилось. Чем бы ей ни грозила эта безумная и бессмысленная выходка обойденного выбором принца, сейчас разумнее всего было его держаться. Потому что — Лес. Нехотя, он все же расступался перед принцем. Имоджин ни разу до сих пор не видела Циклопа в столь ужасающем состоянии. Он едва передвигал ноги, спотыкаясь, и изредка рычал сквозь стиснутые зубы. Дайана шла впереди, запрокинув голову к небу и нащупывая дорогу ногами. Ее шатало. Менее других, как в приступе просветления заметила Имоджин, пострадал Шнырь. Самый маленький и слабый. Доведись схватиться, Имоджин управилась бы с ним, как с ребенком. Циклоп же, напротив, был среди них самым крутым. Можно было задуматься также, почему первыми пали лошади.

Ни малейших признаков страха Имоджин не испытывала. Она знала Олойхора практически на протяжении всей своей жизни. Его недостатки она могла бы перечислить по пальцам, ни на секунду не запнувшись. Все эти несусветные угрозы, все эти глупые гадости, которые он изрыгал вслух, казались ей всего лишь свидетельствами его расстройства и гнева. Как же так, он — и обойден?! Циклопа — а он как раз внушал ей суеверный ужас — Олойхор держал на поводке. Женщины без дозволения принца не пикнут. К тому же Олойхору крепко достанется от короля, когда Клаус узнает о его безобразной выходке, а скрывать ее долго (и выходку, и саму Имоджин) принц не сможет. Достаточно оклематься Киму! А это произойдет быстро, если в его байках о лесе есть хоть толика правды. Головы он брату не проломит, но в морду красавчик Олойхор получит знатно. Все, что происходило до сих пор, квалифицировалось не более чем как хулиганство, и чувства вызывало соответствующие: досаду и гнев. Не страх, и уж тем более не парализующий ужас, связанные в сознании со словом «преступление». Ей, возможно, и льстило, что братья так из-за нее схлестнулись, но сама она при том оказалась стороной страдающей. В первую ночь получить вместо Кима, опьяненного ее близостью и оказанной ему честью, ошарашенного, растерянного, милого, — Олойхора, мрачно торжествующего над ее телом с мыслью, что вот так оно и должно быть. Брр! Я те покажу торжество. Впрочем, в ближайшем будущем и того можно было не опасаться: ее девственность служила Олойхору поводом для признания ее брака недействительным. Уж если он не набросился на нее сразу, значит, продержится сколько-то еще. Сколько времени потребуется Киму?