Похищение - Джоди Пиколт

— Делия попросила меня представлять его интересы. Я даже не виделся с Эндрю после экстрадиции, потому как потратил весь вчерашний день, пытаясь убедить руководство тюрьмы, что я настоящий адвокат, а не актер с телевидения.

В конференц-зал заглядывает секретарша.

— О, мистер Тэлкотт, как хорошо, что вы уже проснулись! — говорит она, и я заливаюсь румянцем. — Ваша невеста звонила, просила немедленно ей перезвонить. Ваша дочка, кажется, заболела.

— Софи? — удивленно переспрашиваю я, пока рука сама тянется к телефону.

«Заболела» — это «простудилась» или «заразилась бубонной чумой»? Набрав номер Делии, я натыкаюсь на голосовую почту.

— Перезвони мне, — прошу я и перевожу взгляд на Криса. — Я, пожалуй, съезжу домой, проверю, все ли в порядке…

— И вот еще факс на ваше имя, — добавляет секретарша, протягивая мне бумагу.

Это письмо из адвокатской коллегии штата Нью-Гэмпшир, в котором говорится, что я был примерным ее членом.

Мне нужно узнать, как Софи, но в то же время необходимо поговорить с Эндрю в тюрьме.

У меня появляется ощущение, что это не последний раз, когда я вынужден выбирать между прошлым Делии и ее настоящим.

Что возникло первым: наркоман или наркотик?

Нельзя к чему-то пристраститься, если желать нечего. Справедливым будет заметить и то, что наркотик — это всего лишь растение, напиток или порошок, пока кто-то его не возжелает. На самом деле наркоман и наркотик появились одновременно. И в этом-то корень проблемы.

Когда вам чего-то очень хочется, то вас буквально трясет, распирает от неудовлетворенной потребности. Вы говорите себе, что хватит одного глотка, потому как главное — вкус. И когда вы ощутите этот вкус у себя на языке, то сможете сохранить его на всю жизнь. Он снится вам по ночам. Между собою и объектом своего желания вы видите множество неодолимых преград, но убеждаете себя, что достаточно сильны, что пробьетесь во что бы то ни стало. Вы повторяете это заклинание даже тогда, когда разбиваете лицо в кровь о первую преграду.

Я обманывал всех в течение долгих лет. Пить я, конечно, бросил, но алкоголь — ничто по сравнению со второй моей тягой. На мой взгляд, самое опасное желание — это желание любви. Оно превращает нас в людей, которыми мы не являемся. Оно погружает нас в преисподнюю и дает силы ходить по воде. Оно захватывает нас без остатка.

Я наблюдаю, как она занимается самыми обыденными делами: зачесывает волосы в хвост, кормит собаку, завязывает Софи шнурки, — и хочу сказать, сколько она для меня значит, но никогда не говорю. Ведь если я признаю, что Делия — мой наркотик, то тем самым допущу, что однажды мне придется от нее отречься. А это невозможно.

В холле тюрьмы Мэдисон-Стрит, чей интерьер за вчерашний день, как ни печально, стал для меня почти родным, расставлены голубые кресла, а на стене висит телевизор. В одной стене проделана вереница окошек, вроде банковских, и специальные таблички отделяют «Посетителей» от «Только для адвокатов». Я подхожу к последнему и чувствую себя пассажиром первого класса, плывущим в серой массе простых смертных. Женщина-клерк, судя по всему, узнает меня.

— Вы вернулись, — с кислой миной цедит она.

Я приветствую ее лучшей улыбкой из своего арсенала.

— Доброе утро! — Сквозь щель внизу плексигласового окна я просовываю письмо из адвокатской коллегии штата Нью-Гэмпшир. — Вот видите? Я же говорил, что я — настоящий адвокат.

— «Настоящий адвокат»? Это же… Как же он называется? Ну, знаете, выражение типа «рабочий отпуск».

— Оксюморон.[14]

— Ну, если хотите себя обзывать, воля ваша. — Она берет авторучку. — С каким заключенным вы хотели встретиться?

В ожидании дежурного офицера, который сопроводит меня в тюрьму, я усаживаюсь в кресло и смотрю телевизор вместе с другими посетителями. Некоторые взяли с собой детей, и те теперь скачут у них на коленях, как зернышки кукурузы на сковороде. По телевизору идет, как мне сперва кажется, какое-то судебное телешоу, но тут я обращаю внимание на нашивку на рукаве бейлифа, стоящего у трибуны. «Офис шерифа округа Мэрикопа». Тогда я догадываюсь, что это, должно быть, внутренняя трансляция одного из здешних заседаний.

— La Mirada! — с гордостью восклицает сидящая рядом со мною женщина. Она указывает на экран своему малышу. — No es Papa guapo!

Наконец меня вызывают. Коренастый офицер, пропустив меня через металлодетектор, достает увесистую связку ключей и отпирает дверь в тесный, примерно в три квадратных фута тамбур. По сигналу из наблюдательного пункта открывается внутренняя дверь — и мы попадаем непосредственно в тюрьму.

На лифте мы поднимаемся на четвертый этаж, где находится приемная зона. Другой надзиратель проводит там собрание заключенных. Кто-то переговаривается со своими адвокатами в приватных комнатах. По длинной центральной секции вытянулись десятки бесконтактных кабинок для свиданий. В одной сидит арестант, пристегнутый цепью к табурету, и держит в руке телефонную трубку. По другую сторону стеклянной стены плачет женщина.

— Можете подождать здесь, — говорит мне надзиратель. — Мы приведем вашего клиента сюда.

«Сюда» — это в клетушку с флуоресцентной лампой, которая шипит и плюется, как мокрая кошка. Из этой точки я больше не вижу пристегнутого арестанта, зато вижу его посетительницу. Она наклоняется вперед и целует стекло.

Лет в одиннадцать я однажды застал Делию за страстными поцелуями с зеркалом в ванной. Я спросил, что она творит. «Тренируюсь, — как ни в чем не бывало ответила она. — И тебе бы тоже не помешало».

Я смотрю на часы. Прошло уже двадцать минут. Я встаю и ищу взглядом своего офицера, который оказывается на другом конце комнаты, углубленный в чтение спортивной странички «Аризона Репаблик».

— Извините, — говорю я, — моего клиента уже нашли? Его зовут Эндрю Хопкинс.

Смерив меня безучастным взглядом, мужчина, тем не менее, встает и берет трубку. Через несколько секунд разговора он поворачивается ко мне.

— Они думали, вам кто-нибудь сообщил. Вашего клиента уже судят в соседнем здании.

Взлетая по ступенькам, я торопливо набираю номер Криса Хэмилтона.

— Когда ты сможешь приехать? — спрашиваю я, не тратя время на приветствия и объяснения. Он как адвокат-попечитель обязан присутствовать в зале суда, даже если меня уполномочили в pro hac vice. Позвонить Делии я уже не успеваю, и она меня, разумеется, прикончит, как только узнает о случившемся. С другой стороны, она должна понять: Эндрю с минуты на минуту предстанет перед судьей в полном одиночестве. И перед этим судьей он собирается признать свою вину.

Это здание суда в десять раз больше любого суда в Нью-Гэмпшире. Прямо у входа бейлиф пропускает посетителей через рамку металлодетектора; какая-то женщина, крепко держа сына за руку, укладывает сумку на ленту конвейера. Служащие, снующие по коридору в хаотичном, как кажется, беспорядке, наталкиваются друг на друга и обсуждают дела за бесконечными чашками кофе. В креслах ожидают свидетели в колючих костюмах, купленных специально для этого случая, и живущие на социальное пособие дети с книжками-раскрасками. В подростках безошибочно угадываются те, кто здесь не впервые, — по мешковатым штанам и толстовкам с капюшонами, опущенными до бровей.