Вестники Судного дня - Брюс Федоров

«Бойцы устали и обносились, – размышлял он. – Батальон больше не похож на регулярную красноармейскую часть. Истрепались в обноски форменные гимнастерки и брюки. О маскировочных халатах и камуфляжных комбинезонах и говорить нечего. Всё словно истлело под влиянием времени. На каждом надеты самые разнообразные предметы из гражданской одежды: свитера, фуфайки, кепи для осени и зимы. Не редкостью являлись немецкие кителя, мешковатые брюки или шинель с отрезанными погонами и прочими знаками отличия. Особо ценились короткие с раструбами пехотные сапоги. Всё это комбинировалось с оставшимися красноармейскими гимнастерками и фуражками, превращавшими бойца в подобие партизана в лучшем случае, а в худшем, в образ лесного добытчика, промышлявшего разбоем и грабежом». – Майор даже крякнул от сожаления, что всё это происходит именно во вверенном ему подразделении, а коли так, то вопрос надо перекурить.

Изменения коснулись непосредственно и вооружения. Стандартные мосинские винтовки и пулеметы Дегтярёва сменили стоящие на вооружении немецкой армии автоматы «Шмайссера» и пулеметы MG-37. Редко кто сохранил для себя родной автомат ППШ или пистолет конструктора Токарева.

«Да всё бы ничего, и со всем этим разнобоем можно было бы согласиться, если бы не главные беды, которые преследовали десантников, – Корж уже не мог стоять на месте и, чтобы лучше думалось, принялся кружить по поляне, огибая, как опытный лыжник, каждое дерево. – За зиму люди основательно оголодали, и теперь их исхудавшие скуластые лица, втянутые щёки и ставшие выпуклыми глаза убедительнее всего говорили о том, что батальон надо выводить из тыла противника на отдых и переформирование. Снабжение из центра шло с большими перебоями: то самолет не долетит, то пришлют не то, что надо. Раньше съестное можно было у крестьян взять, а теперь за зиму и они обнищали хуже некуда. Да и как тут рука поднимется у них что-нибудь отнять, когда на тебя умоляюще смотрят голопузые и изголодавшиеся ребятишки, забывшие, что такое сахар и сладости, а бабы от страха и безысходности тихо воют, закрыв лицо измызганным передником. Та ещё сцена. А бойцов надо кормить. Без жрачки много не навоюешь. Обратиться к партизанам, так те сами с хлеба на воду перебиваются. Да и скисать явно стали. Опять надо боевой дух у них палкой поднимать».

Майор остановился и посмотрел на дымовые струйки, поднимавшиеся от костров, на которых в котелках булькало сомнительное варево. Итак, что сегодня на обед: суп из подгнившей картошки с сочной молодой травою, кусок прогорклого сала и, конечно, мокрые сухари. В качестве компота – берёзовый сок в неограниченном количестве. Превосходное меню, гарантирующее расстройство желудка на неделю вперёд. Да, так себе сюжет.

«Значит, надо опять направлять группу «интендантов», чтобы у полицейских или немцев раздобыли хотя бы крупы, хлеба. Сидят упыри по теплым хатам да обжираются колбасой и португальскими сардинами в оливковом масле. Сволочи, со всей Европы им харч да вино везут», – от таких мыслей кадык у комбата непроизвольно дернулся на отощавшей шее. Хуже нет мук голода, когда желудок влипает в позвоночный столб. Думать о тушенке из свиного мяса майор сам себе запретил как о явлении в их жизни редком и вредном. От мысли о кипящих в котле кусках жирного мяса, да ещё с мозговой косточкой, может у любого голова кругом пойти.

А налет на любую комендатуру или гарнизон – это, как правило, потери, да если бы только они. Даже если будут ранения средней тяжести, то в полевых условиях их не вылечишь. Рассовывать подстреленных бойцов по незнакомым деревням всегда дело рисковое. Что за люди? Примут ли, дадут ли кров и уход? Это как повезёт. Брать на испуг – тоже дело двоякое. Один ужмется, а другой ещё шибче дёрнет к полицаям и всех сдаст с потрохами. А у партизан «Старика» в отряде ничем не лучше – из медикаментов только застиранные тряпичные бинты да самогон, и лежат их болезные и калечные или в холодной землянке, или в продуваемом насквозь шалаше. Скорее залечат, чем вылечат. Да вот ещё что – вши расплодились.

«Не радостно, – Корж полез пальцами в волосы и, почесывая голову, опять стал что-то прикидывать в уме. Затем из внутреннего кармана ватника достал сильно измятую и засаленную записную книжку в дерматиновой обложке и, слюнявя палец, принялся её перелистывать. – Это что же выходит? За шесть месяцев рейда в строю осталось не более пятидесяти процентов десантников, из которых едва ли половина отвечает физическим кондициям для масштабных операций. Плохо, очень плохо. А тут ещё Центр заваливает радиограммами – вынь и положь ему на стол сведения, для чего немцы стягивают под населённый пункт Руденя сразу три танковые дивизии. Ведь это же мощнейший бронированный кулак, который может натворить массу бед. Надо бы зайти к Фёдору. Он как раз начал допрос пленных, приведённых из последнего рейда», – решил Корж и направился в сторону лесной сторожки, сколоченной на скорую руку, у которой, как он видел, уже суетился ординарец Фёдора – Гордеич.

Комбат знал, как его заместитель уважал и ценил этого немногословного сдержанного человека. Оно, конечно, и понятно. Оба встретили 22 июня в одних окопах, вместе отступали и т. д., но когда между начальником и подчинённым существует не формальная субординация, а настоящая дружба, то это безусловно привлекает внимание, если не сказать больше – вызывает добрую зависть.

«Надо отдать должное Фёдору, – Корж перепрыгнул на очередную кочку, чтобы не угодить в небольшой бочажок, заполненный застоявшейся талой водой. – Он удивительным образом умеет располагать к себе людей и завоевывать их доверие, которое держится долго-долго. Вот и лейтенант Сашка Панкратов прикипел к нему – не оторвёшь. Как только идти на операцию, тянет руку – я с Фёдором. Интересные люди. У меня таких друзей нет, – комбат слегка вздохнул с сожалением, – ну что ж, может быть эти качества Бекетова и помогут нам раздобыть информацию, которую так ждёт Центр».

А что Гордеич? Боец каких поискать. Как был охотоведом-звероловом в красноярской тайге, так и на войне им остался. Солдат противника выслеживал не торопясь, с оглядкой, так же, как когда-то ходил по звериной тропе. И из своей обыкновенной винтовки, которую постоянно чистил и подгонял, бил так, что любой натренированный снайпер позавидует.

Убей того, кто пришел убить тебя, – единственно возможный закон на войне, и ум Гордеича, не обременённый лишними знаниями и жеманными ужимками интеллигента, воспринимал это правило спокойно, как само собой разумеющееся. Он знал, что если начал дело, то надо довести его до конца. Тогда есть смысл жить. По-другому никак нельзя. Не он выбрал войну. Она сама позвала его. И теперь он должен был делать и эту свою мужицкую работу, и делать как всегда хорошо, так как привык по жизни основательно относиться к любому делу, за которое брались его мозолистые мужские руки: следить за лесом, чтобы не было летом пожаров, подкармливать зимой зверьё, чтобы не подохло, ходить, когда надо, на промысловую охоту, а бывало прихватывать охочих до дармовщины браконьеров. Знал он, что это значит – смотреть в немигающие стеклянные бусины глаз медведя-шатуна, и читал по ним откровение, что на лесной тропе может остаться из них только кто-то один.

Далече смоленская земля от истоков Оби и Енисея, куда добрели во времена стародавние предки Гордеича. Валили необъятные, в несколько обхватов могучие кедры, на века ставили просторные избы, расчищали под пахоту девственную, никем не потревоженную землю, ловили «красную» рыбу и били пушного зверя. Тяжко было, по-разному. Кто-то так и прожил, не беря греха на душу, свой земной срок и отошёл в иной мир, лёжа под образами на широкой дубовой лавке. А другой так и не сошёлся с царской властью и её законами и тешил своё сердце разбойничьим посвистом, брал в руки кистень и выходил на большую дорогу. Но теперь здесь, в междуречье Дона и Волги, для таёжного мужика Гордеича другой земли и другой родины не было.