Я подарю тебе "общак" - Евгений Сухов

Не дождавшись ответа, он столкнул вора с обочины в кусты. Сам спустился следом, вытер нож о траву, обыскал жертву, нашел немного денег, достал из внутреннего кармана листок, развернул, прочитал и, довольно хмыкнув, положил его себе в карман.

– Ты за это ответишь, – прохрипел Дрозд из последних сил, цепляясь за одежду убийцы.

– Ага, перед Богом, – кивнул Слон, с отвращением стряхнув с себя его руки, – пока ты будешь гореть в аду.

Дрозд потерял сознание. Надсадно кашляя, Слон поднялся на обочину дороги, забрался на мотоцикл и покатил в сторону города. Он хотел только одного, успеть сделать задуманное, помочь другу. Чувствовал, что силы покидают его, но крепился и повторял себе: «Ша! Рано еще. Не возьмешь, сука. Я еще поживу».

Николай Павлович Загорский чувствовал невероятный подъем. Его любимая ушла, растворилась в летней ночи, унесенная таксомотором. Он остался один, но сон все не шел, в голове крутились тысячи мыслей, и он, вскочив с постели, кинулся в мастерскую. Все расчеты по «Дочери кузнеца» были произведены, и оставалось только воплотить задуманное. Расплавляя серебряные слитки на горелке, скульптор заливал металл в формы, раскладывал формы на столе, чтобы они остывали, и плавил серебро дальше. Ближе к утру настал момент, когда заготовки остыли. Загорский стамеской аккуратно снял верхний слой глины с торса статуэтки, затем принялся удалять глину из пустоты внутри. Это было уже сложнее. Наконец он окончательно очистил торс, немного подшлифовал и положил на кусок фланели. Голова, руки и ноги были отлиты полностью, без пустот, здесь намного легче. Закончив очистку заготовок, он взялся за устранение неточностей, полученных вследствие отливки. Переходы были сглажены, однако Николай Павлович предвидел это и взялся за резец.

Тишину ночи нарушил звук далекого взрыва, а спустя пять минут послышался шум двигателей нескольких машин, спешивших со стороны центра к окраине. Испуганный скульптор вскочил и осторожно выглянул в окно. Это были милицейские машины, набитые вооруженными людьми.

«Что же происходит, – спросил сам себя скульптор с бьющимся сердцем, – неужели террористы?»

Он отлично помнил плакаты и агитлистовки об угрозе терроризма и диверсий. Волна истерии по этому поводу уже вроде начала спадать, и вот тебе на, то, чем пугали, все же произошло. Николай Павлович вернулся к работе, думая о том, что надо быстрее убираться из России.

И вот с первыми лучами солнца все было закончено. Он собрал статуэтку и любовался ею, понимая, что работа сделана на славу. Каждая черта изваяния отражала любимый образ Наталии Иосифовны. «Они уедут и будут счастливы», – улыбнулся Загорский и погладил статуэтку. Оставалось сварить составные части и зашлифовать места сварки. Это уже работа Федора, он обещал помочь. Николай Павлович вздохнул и подумал, что, несмотря на старания, не получит за эту статуэтку ни огромных денег, ни славы, ни признания.

Лапа заставил кобылу остановиться перед маленьким домом с белыми резными ставнями, ссадил Лизу, спрыгнул сам и поощрительно похлопал животное по шее. Затем привязал лошадь к ограде полисада. Перед домом росли две старые березы. Между ними он когда-то, будучи ребенком, устроил себе турник, укрепив в развилках толстую жердь. Турник сохранился. Глядя на него, Лапа вдруг осознал, как давно он не был дома. Внизу под турником рос густой бурьян. Сам дом немного осел и накренился. Стекло в окне, выходившем на улицу, лопнуло, и его заклеили бумагой. Ворота покосились. Хотя дом и был окрашен свежей краской, было видно, что хозяйка не успевает за всем следить и испытывает нужду.

– Пойдем, – буркнул Лапа девочке, сглотнув ком, внезапно подкативший к горлу, взял ее за руку и быстро повел к воротам, озираясь по сторонам. Риск был слишком велик.

У самых ворот он заколебался, потом, пересилив себя, постучал. На стук никто не открывал. Он постучал еще и с неудовольствием отметил, как в соседнем дворе заливисто залаяла дворовая собака. Еще немного, и всполошатся все соседи. Он продолжал стучать, попробовал открыть комнату, дернув несколько раз за ручку. Наконец из глубины двора послышался знакомый голос:

– Подождите, я иду, у меня руки в земле.

Лиза вопросительно посмотрела на него.

– Сейчас, погоди, – пробормотал Лапа.

Калитку открыла высокая стройная женщина с правильными чертами лица. Волосы были убраны под черный платок, повязанный сзади. Одета она была в старое ситцевое платье, на ногах – резиновые калоши, а на лице – дежурная улыбка, предназначенная для гостей. С первого взгляда даже нельзя было определить возраст хозяйки, лишь приглядевшись, угадывалось, что ей далеко за сорок, просто она держалась усилием воли и наперекор всем бедам прямо, с высоко поднятой головой и неизменной улыбкой. Железная сила воли позволяла ей выживать без мужа, в то время как вокруг царили голод и безработица.

– Здравствуй, мама, – пролепетал Лапа, заливаясь краской.

Улыбка женщины погасла, в серых глазах отразилось изумление. Она не могла поверить, что не спит и не бредит.

– Я это… пришел, – неловко проронил Лапа, пряча глаза.

– И чего ты пришел? – спросила она дрожащим голосом, удерживая слезы.

– Прости меня, – выпалил Лапа, – я могу все объяснить. Мне надо с тобой поговорить, нам нельзя здесь так стоять.

– Тебя опять ищут, – сразу догадалась она.

– Да, – признался Лапа, – шибко ищут, но я здесь не поэтому.

Она посмотрела на Лизу, отступила во двор и кивнула:

– Давай заходите быстрее. – Торопливо заперев за ними калитку, бросила: – Пойдемте в дом.

После смерти отца мать так и жила одна. Лапа надеялся, что она встретит кого-нибудь, но, видно, она решила иначе. Ступая по скрипучим половицам, они прошли на кухню, половина которой занимала печь. Перед печью были сложены дрова, рядом стояли два ведра воды. Лапа мысленно видел, как мать сама таскает и колет дрова, носит воду, потом работает на огороде, а утром тащит то, что удалось вырастить, на базар, чтобы заработать хоть сколько-то денег.

– Есть будете? – поинтересовалась она, вытаскивая из печи чугунок. – Я кашу сварила.

Прежде чем Лапа успел отказаться, вечно голодная Лиза уже сидела за столом с ложкой, а мать накладывала ей нечто, напоминающее тюремную баланду.

– Убери это, – попросил он с содроганием и поставил на стол узелок с остатками их вчерашнего ужина.

– Вижу, у тебя все налажено, сынок, – поджала мать губы, глянув на деликатесы, разложенные перед ней, – научился зарабатывать. Но научился ли людям после этого в глаза прямо смотреть?

– Научился, мама, – заверил ее Лапа, – жизнь такая, что не этому еще научит.

– И совесть не мучает? – сухо поинтересовалась она.

– Коммуняк не мучает, и меня тоже не будет мучить. – В голосе Лапы проскользнули злоба и горечь. – Они грабят, и я буду грабить!

– Я для тебя, Сережа, совсем другой доли хотела, – проговорила мать с грустью.