Мoя нечестивая жизнь - Кейт Мэннинг

– А ты торопыга.

– Ну, меня плохо воспитали.

– Ладно, раз уж спросила… Он писал мне каждый день. Стихи или письмо.

– Мне очень жаль вашей утраты.

– Спасибо. Некоторым так совсем не жаль.

– Кому это?

– Моему отцу и матери. Он им не нравился. Он был школьный учитель.

– Мне тоже никогда не нравились учителя. Она невольно рассмеялась:

– Значит, я тебе тоже не по душе.

– Вы учительница?

– С того момента, как обнаружила, что в положении, нет. Я поднялась и направилась к двери.

– Посиди со мной немножко, а? – попросила она. – Я часто читала стихи с учениками по вечерам. Почитаешь со мной? – Открытая книга лежала на кровати.

– Из меня плохой чтец, – сказала я, застеснявшись.

– Так я тебя научу, хоть как-то отблагодарю за добро. Я очень люблю Элизабет Барретт Браунинг[36]. Ты читала ее «Сонеты с португальского»? Давай, садись сюда.

Она усадила меня на кровать рядом с собой, открыла книгу и принялась читать:

– Видишь? – Френсис подняла на меня полные слез глаз. – Только любовь имеет значение, а не то, какие награды тебя ждут. Или какая у человека родословная. Или согласятся ли ее родители. Или… или если смерть разлучит их, как она разлучила нас с Мэтью. Только любовь. Только она важна. Понимаешь, Энни? Если я смогу научить тебя этому в столь юном возрасте, может, у тебя будет счастье, которое было у меня и которое я потеряла.

Я смотрела на нее во все глаза. Вот оно! Любовь есть Вечность. И, как и до всех прочих замечательных вещей, мне не дотянуться до любви.

– Можешь взять почитать, если хочешь, – сказала Френсис.

Я поблагодарила и отнесла книгу на кухню, где получила нагоняй от миссис Броудер за то, что не подрезала фитили у ламп. Той ночью я читала стихи Элизабет Браунинг, сидя у камина, и думала, что если поэтесса права и любовь – это все, что же тогда станет со мной? У меня нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры и, само собой, нет настоящей любви, даже надежды на нее нет. Но я навсегда запомнила строчки Элизабет Браунинг. Особенно запомнилось стихотворение, где есть такие строчки: Я думаю, у каждого земного, и неземного тоже, существа есть во Вселенной собственное место[38].

Утром 21 мая 1863 года я с трудом вырвалась из липких объятий сна, чтобы немедленно погрузиться в густое рагу жалости к самой себе. Было темно. Мой шестнадцатый день рождения.

Со смерти мамы минуло три года, а меня не покидало чувство, что это мне отрезали руку, до того я скучала по маме. Брат с сестрой так и пропали. Ни адреса их, ни представления, как их найти. И хоть бы ломаный грош за душой! Счастливого дня рождения! Ждать от будущего нечего, кроме бесконечной работы. Пребывая в глубочайшем унынии, я растопила печи, сходила на рынок, принесла из кладовки мешки с мукой и рисом, затем отправилась во двор снимать белье с веревки. Мысли мои текли все в том же горьком направлении. Будущее представлялось серым пеплом, где у меня никакого собственного места.

– Энни! – раздался голос из соседнего двора. – Энни! Это была Грета, наша немецкая соседка. Я услышала, как она спрыгнула с ограды, но из-за простыней не видела ее. Через несколько секунд передо мной предстала фигура, обернутая в простыню, точно в римскую тогу.

– Энни Малдун! – В меня полетела прищепка.

– Ох, какая же ты балда! – Я тоже швырнула прищепку.

– Ты любийт сушеный вишна? – спросила Грета, разматываясь из простыни. Карман фартука у нее оттопыривался.

– Люблю, спасибо, – удивленно ответила я.

Она ссыпала в мою красную ладонь горсть вишен, потом цокнула языком и показала свои ладони.

Мы принялись сравнивать ладони – у кого больше трещин, царапин, следов от угля и щелочи, шрамов от ножа. Немецкий акцент у Греты такой густой, что я порой с трудом удерживалась от смеха.

– Мыт посуда кашди ден, – жаловалась Грета. – Ненавишу.

– Да, тяжело.

– Кашди ден таскает вассер… вода. – Она выплюнула вишневую косточку.

Я тоже сплюнула. Грета засмеялась и отсыпала мне еще вишен.

– Прешде я тебя тоше ненавишдьела.

– Я тебя ненавидела больше.

– Пошему? Ти всего дер кляйне девушка по козяйство.

– Мне шестнадцать.

– А я уше двайдцайт. Старай. Алзо… у мена проблема. Ти помочь? Иногда мне надо лекарство от боли для фрау. Для дер монатлих шмерц. Ты знаейшь, неприатнойшт. Можешь всяйть для мяня у герр доктор?

Я пожала плечами:

– Запросто.

Конечно, ее проблемы не сравнить с моими. Ей хоть зарплату платят, не то что мне.

– Ти когда-нибьуд видайт кляйне беби убиватых в доме Эванс?

– Что, прости?

– Все в окруйг шнайт. Твой миссиш убивайт маленкай киндер.

– Неправда! – крикнула я. – Кто тебе сказал? Никогда! Она акушерка!

Грета изумленно подняла брови:

– Фрау Пфайфер шказайт, что Эвансы помогайт шлуйха унд магдаленес и всяки швайнгер. Ти рашве не слышайт, как они плакайт?

– Да все новорожденные плачут!

Грета улыбнулась и зашептала:

– Она делайт дер фиксес. Если девушка швайнгер, то ей сделайт фиксес. Исправляйт ее.

– Ни один ребенок не пострадал из-за нее, – отрезала я. – Я видела, как она кормит младенца из пипетки.

– Она их вышкребайт, много кровья, фройляйнс кричайт, – шептала Грета, – а она их убивайт! До того, как беби начайть жить.

– Глупости! Как можно убить человека, который еще не жил? Да она никого пальцем не тронула!

– Думайт что хочайшь, – сказала Грета. – А я встречайся на Бродвей с парен. Ты пойдешь со мной?

Она отбросила назад волосы, темные и блестящие. Глаза у нее были с поволокой, а губы вечно приоткрыты, будто она вот-вот угостится сладким сидром. Если судить по внешности, ума в Грете немного. Миссис Броудер даже подозревает в Грете цыганку. Как-то раз я видела, как Грета идет, покачивая бедрами, по улице мимо ломбардов, лотков со всякой всячиной, продавцов поношенной одежды, и выкрик какого-то типа исчерпывающе описал мою соседку: