Дело о чертовом зеркале - Георгий Персиков

– Задачка-то не из легких, – негромко говорил он, ответно кивая, когда знакомые прохожие ему кланялись.

Слуг у Георгия Ивановича не было, одевался и умывался сам, как привык с детства, и окончательно закрепил эту привычку на военной службе. При дворе служил только первоклассный повар, огромный Евдоким, да старушка няня, которые выполняли всю работу по дому. В своем хозяине они души не чаяли, на что он отвечал взаимностью.

Сегодня Родин вернулся рано. И сейчас за большим, оставшимся еще от отца столом Лилия сидела напротив Георгия и своими огромными глазами смотрела, как он ест. Ее радужка постоянно меняла цвет, и теперь, в отсвете абажура, казалась желтой.

– Ты сильный, Георгий. Сильный и живой. А я сломанная. Бабочка обожглась. Уже не полетит.

Родин судорожно проглотил кусок мяса, запил вином и посмотрел на девушку, тонкую и прекрасную, печальную и возвышенную. Он вытер губы салфеткой, подошел к ней и обнял.

– Лилия. Я… Я тебя спасу. Починю. И ты никакая не кукла, ты красивая девушка, которую обидел какой-то плохой человек… Ну хочешь… Хочешь я его найду, вызову на дуэль и убью?

– Хочу, – ответила Лилия. – Только это уже не получится. Его уже убили. Хочешь расскажу? Меня в Москве бросил любовник… Обещал, но… в сущности, он же мне ничего не должен… Я его не виню… Он богат, знатен, женат… Известный поэт… Мы с ним писали стихи, читали их в салонах… писали картины… Кокаин… Опий… Жаль, что все кончилось… Я его не виню. Счастья, что он мне дал, хватило бы на всю жизнь… А потом… Я поехала на родину, в Старокузнецк… без копейки, только с блокнотом и акварелями… Устроилась экономкой к самому богатому фабриканту, Стрыльникову…

При этих словах Родин сжал кулаки и лишь после секундной борьбы с самим собой снова их разжал и положил руки на плечи девушки.

– Он хорошо платил. Даже очень хорошо. Домогался меня… Я не стала сопротивляться… Зачем? Нужны деньги… Кокаин дорожает. Жизнь дешевеет… Когда понесли в больницу, он швырнул денег, сказал: делай аборт, мне ублюдки не нужны… Я была уверена, что беременна, что умру родами… Родин… Ты не спасешь меня. Тебе не хватит сил.

Георгий крепко-крепко обнял Лилию. По его щекам текли слезы, но у девушки глаза были сухими, и она в самом деле говорила, как сломанная, уставшая, никому не нужная кукла. Красивая кукла, которую можно было использовать только как куклу.

– Я тебя обязательно спасу. Ты мне нужна со своими стихами, картинами и со своими глазами…

Глаза Лилии вдруг потеплели, стали голубыми, и в них блеснула слезинка.

Уже через несколько часов, когда Лилия заснула со счастливой детской улыбкой, Родин выбрался из-под одеяла и уселся в кресло. Ему не спалось.

Взгляд его начал скользить по старым фотографическим карточкам на стене: вот он с дедом, вот с батюшкой, вот деда Пётра ставит ему удар казачьей шашкой на струйке воды, вот он с братьями в крестьянском театре играют роль крепостных… В голову полезли строчки из пьески, которую он учил с дедой Пётрой. Старик играл роль глупого барина в халате и с трубкой, а сам Енюша был мальчишкой-лакеем:

– Ванька малый, ты малый бывалый, нет ли для меня у тебя невесты на примете?

– Есть лучше всех на свете, красавица, полпуда навоза на ней таскается. Как поклонится – фунт отломится, как павой пройдет – два нарастет… Одна нога хромая, на один глаз косая, малость конопатая, да зато бо-ога-атая!

– Ну, это не беда, давай ее сюда… А приданое какое?

– Имение большое, не виден конец, а посередке дворец – два кола вбито, бороной покрыто, добра полны амбары, заморские товары, чего-чего нет, харчей запасы невпроед: сорок кадушек соленых лягушек, сорок амбаров сухих тараканов, рогатой скотины – петух да курица, а медной посуды – крест да пуговица. А рожь какая – от колоса до колоса не слыхать бабьего голоса!

– Лицедей! – наконец громко сказал Родин. Стало легко и понятно, он вышел из кабинета и приказал запрягать коляску. – Обманщик и лицедей.

– Куда ж ты на ночь глядя? – с хитрым прищуром спросила Клавдия Васильевна, подавая барину одежду.

– На Московский тракт! – отвечал Родин. – В управление к Торопкову!

Не прошло и двадцати минут, как коляска Родина подъехала к полицейскому управлению.

Георгий вошел в кабинет к сыщику. Тот выглядел весьма недовольным и непрестанно клевал носом, чуть ли не тыкаясь в протоколы допросов.

– Гаврила Михайлович! – с порога закричал Родин. – Сей же час бери человек пять агентов покрепче да помчались к усадьбе Стрыльникова!

– А? Что? – не разобрал Торопков спросонья, однако встал и позвонил в большой колокольчик. – Да что случилось-то?

– Пока ничего, – отвечал Родин, – но может статься, что нас сейчас объегорят. Давайте торопиться!

Никифор Лукин по прозвищу Крот был одним из самых талантливых шниферов. Ему были известны все древнейшие и новейшие способы ограбления денежных хранилищ, работал он изящно и с огоньком. И быть бы ему настоящей криминальной звездой, навроде тех, о которых в рубрике «Происшествия» пишут столичные и европейские газеты, да одна беда – губила мастера водка. И в последнее время запои становились все продолжительней и тяжелее. Ежели раньше он мог обстряпать дельце в одиночку, то потом работал только по наводке фартовых. А потом уж и фартовые к его услугам только в самых редких случаях стали обращаться – боялись, что подведет или выдаст по пьяной лавочке. А стало быть, меньше становилось у Крота денег, больше отчаяния, и, как следствие, пил он все больше и больше и опускался все ниже и ниже. Каждый раз выкарабкиваясь из алкогольного омута, Крот зарекался: все, брошу, завяжу, и так уже печенка болит, словно ее выжимают тяжелой рукой.

Нынешний запой был совсем ужасным, а остановиться никак не получалось. Лукин спал на топчане в своей конуре и метался из стороны в сторону, хрипя пересохшим горлом. Ему виделись адские создания, что водили вокруг него хороводы в адском пламени. Неожиданно маленький, но юркий бес ткнул его раскаленным трезубцем прямо в мозг.

Лукин застонал и вскочил, из глаз полились слезы. Не сразу до него дошло, что ему сунули под нос склянку с нашатырным спиртом. Причем тот, кто сунул – господин неопределенного возраста с усиками шильцем, – продолжал сидеть перед ним на скрипучей табуретке.

– Вставай, Никифор Ильич, дело есть, – сухо сказал господин.

– Выпить бы, – пробормотал Лукин. Голова раскалывалась, разламывалась, кружилась, словно в детстве на карусели, во рту пересохло.

– На, – господин сунул страдальцу банку с мутной жидкостью.

Лукин начал пить что-то соленое, кислое и газированное, похожее и на перебродивший рассол и на кислые щи. Выпив до дна, он почувствовал себя лучше. А господин сунул ему на колени обжигающую миску.

– Ешь, – и дал деревянную ложку.