Пока не пропоет петух - Чезаре Павезе

Так все тянулось три года, и я почти дошел до самоубийства. Ее убивать не стоило. Мне разонравилась высокая наука, свет, научные институты. Я чувствовал себя крестьянином. В тот год война к нам не пришла (я еще думал, что война сможет что-то разрешить), и я принял участие в конкурсе на место заведующего кафедрой. Вот так и началась моя теперешняя жизнь. Сейчас цветы и подушки вызывают у меня улыбку, но первое время, когда я обо всем говорил с Галло, то страдал. Галло был опять в военной форме и говорил: «Глупости. Хоть раз, но всех такое коснется». Но он не думал, что если что-то нас коснется, то не случайно. В определенном смысле я продолжал страдать совсем не потому, что оплакивал Анну Марию, а потому, что в любой мысли о женщине для меня таилась опасность. Если я постепенно замыкаюсь в своей обиде, то потому, что я искал эту обиду. Потому что я всегда ее искал, и не только с Анной Марией.

Вот об этом я и думал, стоя на тротуаре около развороченного дворца. В глубине проспекта среди деревьев виднелась большая гряда по-летнему зеленых, бесконечных холмов. Я задал себе вопрос, почему я остаюсь в городе и не убегаю на холм до наступления вечера. Обычно воздушная тревога раздавалась ночью, но, например, вчера Риму досталось в полдень. В общем, в первые дни войны я не спускался в убежище, а заставлял себя оставаться в аудитории и, дрожа, бродить по ней. В те времена налеты вызывали смех. А сейчас они стали массированными и ужасными, в смятение приводил даже простой сигнал сирены. Оставаться в городе до вечера не было никаких причин. Удачливые люди, которые всегда и во всем первые, уезжали в деревню, в усадьбы в горах или на море. Там они вели свою привычную жизнь. Слугам, швейцарам, прочим несчастным приходилось охранять их дворцы, а если они загорались, спасать их имущество. Этим приходилось заниматься грузчикам, солдатам, механикам. Позже и они ночью убегали в леса и в остерии. Они мало спали и запивали горе вином. Вели споры, забившись десятками в щели. А мне оставался стыд за то, что я не такой, как они, и мне хотелось встретиться с ними на улице и поговорить. Или же мне доставляла удовольствие та незначительная, моя опасность, и я ничего не делал, чтобы что-то изменить. Мне нравилось оставаться в одиночестве и представлять себе, что меня никто не ждет.

В тот вечер я вернулся, когда светила луна, и после ужина болтал в саду, как это нравилось моим старухам. Из соседней усадьбы пришла Эгле, пятнадцатилетняя школьница, которую опекала Эльвира. Говорили, что школы должны закрыть, так как просто преступление держать детей в городе.

— И учителей. И привратников, — добавил я. — И водителей трамваев. И кассирш в барах.

Мои шутки поставили в неловкое положение Эльвиру. Глазки Эгле обшаривали меня.

— Вы думаете так, как говорите, — спросила она подозрительно, — или и сегодня вечером смеетесь?

— Воевать — это дело солдат, — произнесла мать Эльвиры. — Никто никогда ничего подобного не видел.

— Война — дело всех и каждого, — ответил я. — В свое время кричали все.

Луна скрылась за деревьями. Через несколько дней наступит полнолуние, и луна зальет светом небо и землю, беззащитный Турин, с неба полетят новые бомбы.

— Нам сказали, — вдруг произнесла Эгле, — что война закончится в этом году.

— Закончится? — спросил я. — Она еще и не начиналась.

Я замолчал, навострил уши и увидел, как у всех вздрогнул взгляд; Эльвира сосредоточилась, все замолчали.

— Кто-то поет, — с облегчением проговорила Эгле.

— Слава Богу!

— Сумасшедшие!

Я попрощался с Эгле у калитки. Когда я остался один среди деревьев, то не сразу нашел дорогу. Бельбо бежал своим путем и пыхтел в ежевичнике. Я шел неуверенно, как идут под луной, меня вводили в заблуждение стволы деревьев. И вновь Турин, убежища, сигналы тревоги показались мне чем-то далеким, фантастичным. Но и встреча, к которой я стремился, эти звенящие в воздухе голоса, даже сама Кате были чем-то неправдоподобным. Я спрашивал себя, что я сказал бы, если бы смог поговорить об этом, например, с Галло.

Я добрался до дороги, думая о войне, о никому не нужных смертях. Двор был пуст. Пели на лугу, за домом и, так как Бельбо остался на середине склона, то никто меня не заметил. В неясной темноте я вновь увидел решетку, каменные столики, прикрытую дверь. С деревянного балкона свешивались прошлогодние кукурузные початки. Весь дом казался покинутым, почти первобытным.

«Если Кате выйдет, — подумал я, — она сможет сказать мне все, чтобы отомстить».

Я уже собирался уходить, вернуться в лес. Я надеялся, что Кате здесь нет, что она осталась в Турине. Но из-за угла выбежал мальчик и остановился. Он меня увидел.

— Никого нет? — спросил я.

Он нерешительно посмотрел на меня. Это был беленький мальчик в матроске, почти комичный в неясном свете луны. В первый вечер я его не заметил.

Он пошел к двери и громко позвал: «Мама». Вышла Кате с тарелкой очисток. В этот миг прибежал Бельбо и стал кататься и прыгать в темноте. Мальчик испуганно прижался к юбке Кате.

— Дурачок, — сказала ему Кате, — не бойся.

— Вы еще живы? — спросил я Кате.

Она двинулась к ограде, чтобы выбросить очистки. На полпути остановилась. Она стала выше чем прежде, и я узнал ее насмешливую улыбку.

— Шутите? — сказала она. — Специально пришли, чтобы тут над всеми посмеяться?

— Вчера ночью, — начал я, — я не слышал, как вы поете и подумал, что, возможно, вы остались в Турине.

— Дино, — подозвала она мальчика. Выкинула очистки и отправила его с тарелкой в дом.

Оставшись одна, она уже не смеялась и сказала: «Почему ты не ходишь с другими?».

— Это твой сын? — спросил я.

Она посмотрела на меня и не ответила.

— Ты замужем?

Он резко тряхнула головой — я припомнил и эту ее привычку — и сказала: «Какое тебе дело?».

— Красивый мальчик, ухоженный, — сказал я.

— Я провожаю его в Турин. Он ходит в школу, — проговорила она. — Мы вернемся туда до наступления ночи.

В свете луны я видел ее хорошо. Она была все той же, но казалась другой. Она говорила уверенно, но мне вдруг почему-то показалось, что вчера я гулял с ней под ручку. На ней была короткая деревенская юбка.

— Ты не поешь? — спросил я ее.

Вновь та же жесткая улыбка, вновь она все так же тряхнула головой: «Ты пришел послушать, как мы поем? Почему бы тебе не возвратиться в твое кафе?».

— Глупышка, — ответил я, улыбнувшись ей как прежде. — Ты еще думаешь о минувших временах?

Я видел ее прежний, чувственный рот, хотя сейчас — менее пухлый и лучше очерченный. Мальчик опять вышел во двор, и Бельбо начал лаять. «Сюда, Бельбо», — крикнул я. Дино побежал за дом.

— Ты мне не поверишь, но единственная моя компания — вот этот пес.