Творческая эволюция - Анри Бергсон

Жизненный порыв к движению взял верх в двух направлениях: рыбы обменяли свой твердый панцирь на чешую. Много раньше и насекомые освободились от панциря, защищавшего их предков. Вместо защитного покрова те и другие стали более проворными, ускользая от врагов, нападая сами и выбирая при этом место и время встречи по своему усмотрению. Аналогичный прогресс мы наблюдаем в развитии человеческого вооружения: сперва старались укрыться под какую-нибудь защиту, потом – приобрести большую гибкость как в беге, так, особенно, и при нападении, так как нападение было наиболее действенным средством защиты. Тяжело вооруженный пехотинец был вытеснен легионером; рыцарь, закованный в латы, уступил место пехотинцу со свободными движениями. Вообще, в развитии жизни в целом, как и в развитии человеческих обществ и индивидуальности, наибольший успех соединялся с наибольшим риском.

Действительный интерес животного состоял в том, чтобы стать более подвижным. Как мы уже говорили по поводу приспособления вообще, всегда можно объяснить изменения видов их частными выгодами. Это непосредственная причина изменений, но часто и наиболее поверхностная. Глубокой причиной их является импульс, бросивший в природу жизнь, разделивший ее между растениями и животными, заставивший животных стремиться в гибкости формы; был момент, когда этому порыву грозила опасность замереть, но по крайней мере в некоторых пунктах ему удалось одержать победу и пойти вперед.

* * *

Чтобы дать определение двум путям, по которым отдельно шли позвоночные и суставчатоногие, нужно рассмотреть те виды, которые среди тех и других составляют кульминационную точку. Как определить ее? Мы и здесь стали бы на ложный путь, если бы стремились к геометрической точности. Не существует единого и простого признака, указывающего, что один вид ушел вперед больше другого по одной и той же линии развития. Есть много признаков, которые нужно сравнить между собой и взвесить в каждом частном случае, чтобы решить, до какой степени они существенны или случайны и в какой мере с ними следует считаться.

Бесспорно, например, что успех является самым общим критерием превосходства, так как эти термины в известных пределах синонимы. Под успехом, если дело идет о живом существе, надо понимать способность развиваться в самой различной среде, при самых разнообразных препятствиях, распространяясь на возможно более обширную площадь земли. Вид, который занимает всю землю, поистине был бы господствующим и, следовательно, высшим.

Таков человеческий род, высший пункт развития позвоночных, таковы же в ряду суставчатоногих насекомые и, в частности, некоторые перепончатокрылые. Говорили же, что муравьи – господа подпочвы, как человек – господин почвы.

С другой стороны, группа позднейших видов может принадлежать к вырождающимся, но для этого регресса нужно вмешательство особой причины. По-настоящему, эта группа выше той, от которой происходит, ибо соответствует дальнейшей стадии развития. Так, человек, вероятно, явился позже других позвоночных. А в ряду насекомых за перепончатокрылыми явились чешуекрылые, то есть бесспорно вырождающийся вид, истинный паразит цветковых растений.

Таким образом, различными путями мы пришли к одному и тому же выводу. Развитие суставчатоногих достигло высшего пункта в насекомых и, в частности, в перепончатокрылых, развитие позвоночных – у человека. Если мы вспомним теперь, что нигде так не развит инстинкт, как в мире насекомых, из которых он удивительнее всего у перепончатокрылых, то можно сказать, что все развитие животного царства, отвлекаясь от отступлений в сторону растительной жизни, происходит на двух расходящихся путях: один ведет к инстинкту, другой – к интеллекту.

Неподвижность растений, инстинкт и интеллект – вот элементы, слитые в жизненном импульсе, общем растениям и животным, и разъединившиеся в течение и вследствие развития, когда они проявились в самых непредвиденных формах. Основная ошибка, тяготеющая над большинством натурфилософий, начиная с Аристотеля, состоит во взгляде на растительную жизнь, на жизнь инстинктивную и на жизнь разумную как на три последовательных ступени одной и той же развивающейся тенденции, тогда как это три расходящихся направления одной активности, разделившейся по мере своего роста. Между ними различие лежит не в интенсивности, вообще не в степени, а в сущности.

* * *

Надо выяснить глубже этот пункт. Мы видели, в чем растительная и животная жизнь дополняют друг друга и в чем они противоположны. Теперь надо показать, что интеллект и инстинкт также дополняют друг друга и также противоположны один другому. Но сперва объясним, откуда возникли попытки рассматривать первую из этих деятельностей как высшую и как развитие второй, тогда как в действительности они вовсе не являлись вещами одного порядка, не следовали одна за другой и не могут быть зачислены в какой-либо определенный разряд.

Это произошло потому, что интеллект и инстинкт, сначала слитые между собой, сохранили нечто общее из своего происхождения. Ни тот, ни другой никогда не встречаются в чистом виде. Мы говорили, что в растении могут просыпаться сознание и подвижность животного, обыкновенно в нем заснувшие, и что животное живет под постоянной угрозой перехода к растительной жизни. Тенденции растения и животного были так тесно связаны сначала, что между ними никогда не происходило полного разрыва; они продолжали встречаться вместе. Мы всюду находим смешение их, и разница – только в пропорции. То же относится к интеллекту и инстинкту: не бывает интеллекта, где бы не было следов инстинкта, и в особенности нет инстинкта, где бы не присутствовала частичка интеллекта. Именно присутствие этой частички и вызвало столько ошибок. Из того, что инстинкт всегда более или менее разумен, заключили, что интеллект и инстинкт – вещи одного и того же порядка, что разница между ними только в сложности и в совершенстве, а главное, что каждый из них можно выразить в терминах другого. В действительности они идут рядом, потому что они дополняют друг друга, а они дополняют друг друга потому, что они различны, ибо то, что есть в инстинкте инстинктивного, противоположно тому, что есть в интеллекте разумного.

Понятно, что мы настаиваем на этом пункте, имеющем для нас капитальную важность.

Заметим сперва, что определения, которые мы сейчас сделаем, будут слишком резки именно потому, что мы хотим определить в инстинкте то, что в нем есть инстинктивного, а в интеллекте то, что в нем есть разумного, тогда как ко всякому конкретному инстинкту примешана сознательность, и всякий интеллект проникнут инстинктом. Скажем более, ни интеллект, ни инстинкт не поддаются строгим определениям. Это не законченные вещи, а лишь тенденции.

Наконец, не нужно забывать, что в настоящей главе мы рассматривали интеллект и инстинкт в начале жизни, уносящей их в своем течении. Жизнь же, проявляемая организмом, представляет в наших глазах известное усилие, чтобы получить те или другие предметы из мертвой материи. Не нужно поэтому удивляться значительному различию этого усилия в инстинкте и в интеллекте, раз в этих формах психической деятельности мы видим прежде всего два различных метода воздействия на инертное вещество. Такой несколько узкий способ рассмотрения имеет то преимущество, что он дает нам объективное средство для их различения. Зато он дает нам то среднее положение интеллекта и инстинкта вообще, около которого они оба постоянно колеблются. Поэтому в последующем изложении нужно видеть только схематический рисунок, в котором соответствующие контуры интеллекта и инстинкта обозначены резче, чем следует, и в котором мы не останавливаемся на полутенях, зависящих как от неопределенности каждого из них, так и от их взаимного поглощения. Для такого темного предмета самый яркий свет не будет слишком сильным. Потом будет легко наметить более нежные очертания, исправить угловатость рисунка и заменить сухость схемы той гибкостью, которая свойственна жизни.