Память – это ты - Альберт Бертран Бас

– Ну что, теперь мир?

– Как ты его добыл?

– А ты как думаешь?

– У тебя не будет проблем?

– У меня всю жизнь проблемы… Но пока удается от них сбегать.

– Зачем ты его мне отдал?

Полито поднял на меня умные темные глаза. Умные по-особому. Как будто улица научила его ни от кого ничего не ждать.

– Лучше тебе на какое-то время затаиться. Старик одержим этим медальоном.

– Затаиться? Где?

– Для начала, – было в его голосе что-то повелительное, – перестань играть на улице.

– Мне нужны деньги.

– Найти тебя на улице – вопрос времени. К тому же люди много говорят.

– Про мои песни? – обрадовался я.

– Про всё. Люди всегда говорят. Ты случайно не играешь в каком-нибудь притоне?

– Притоне?

– Ну в норе какой-нибудь, в вертепе, в кабаке… “Эль блю джаз”, “Ла посьон”… Или ты больше по театрам и концертным залам?

– А, нет… это не мое.

– Да ну? У такого музыканта должна быть публика! И… – Он вдруг замолчал. – Знаю! – Он куда-то решительно зашагал, уверенный, что я последую за ним.

– Ты куда? – Поскольку Полито не отвечал, мне пришлось догнать его. – В притон? – Мне нравилось произносить новые слова. Как будто губы теряли невинность от их звука.

Отец, когда читал, подчеркивал новые слова карандашом. Я не понимал зачем. Однажды он объяснил: “Каждое новое слово, которое ты узнаёшь, обладает определенной властью. Оно вмиг может выставить тебя чванливым, глупым или образованным и интересным; умным, грубым или неотесанным. Одно лишь слово способно возвысить тебя или уничтожить”.

“Притон” мне с первого раза понравился.

Бывают люди, с которыми сразу возникает необъяснимая связь. Полито был из таких. И чувствовалось, что это взаимно – мне было хорошо с Полито, потому что ему было хорошо со мной. Он был весельчак и шутник, говорил быстро, с едва уловимым акцентом. Иногда вворачивал непонятные словечки, но я старался не задавать лишних вопросов, чтобы не перебивать.

Не слишком разговорчивые люди бывают рады компании словоохотливого человека. Мне не нужно было думать, как заполнить неловкие длинные паузы, это было дело Полито. Он сыпал вопросами и сам же на них отвечал. А когда я вдруг решал его опередить, оказывалось, что он уже сменил тему. В то же время общаться с ним было непросто из-за ощущения, что он тебя не слушает, только говорит и говорит.

Он не умолкал всю дорогу. Из того немногого, что я понял, я узнал, что мы направляемся в таверну Хуанчо, старинного приятеля Полито, который наверняка разрешит мне играть в своем заведении. Хуанчо было плевать, сколько мне лет – двенадцать, пятнадцать или восемьдесят, лишь бы я умел привлечь и развлечь посетителей. По крайней мере, так говорил Полито.

Полито передвигался по городу легко и свободно. Везде у него были знакомые. Одни здоровались с ним, другие осыпали проклятиями. Пару раз нам пришлось убегать от “недовольных клиентов”. Так их назвал Полито, и я понял, что слышать угрозы от человека с ножом ему столь же привычно, как служащему провести день в конторе. Вероятно, я тоже подпадал под определение “недовольного клиента”, хотя в моем случае Полито пытался все исправить.

Вскоре мы дошли до таверны. К двери, находившейся ниже уровня земли, вели три каменные ступеньки. Шагнув за порог, я почувствовал, что все взоры обратились на меня. Как в фильмах про Дикий Запад, когда бандит входит в салун и все отвлекаются от своих занятий, чтобы хорошенько рассмотреть чужака. Я сделал пару робких шагов, когда посетители вернулись наконец к своим делам и гул разговоров возобновился.

Зал был пятиугольный. Не слишком большой, но и не слишком маленький, места хватило для дюжины круглых столиков и огромного бильярдного стола в глубине. Некогда зеленое сукно его было истерто и покрыто прихотливыми винными и пивными узорами. Барная стойка изгибалась под необычным углом.

Я не увидел пианино, но небольшая сцена была, и какая-то девушка без особого успеха пыталась играть на скрипке. Рыжеватые волосы падали ей на лицо, и я думаю, она нарочно их не убирала, прячась таким образом от издевок клиентов, притворявшихся спящими и нарочито громко храпевших. Играла она и правда мучительно медленно. Каждая нота тянулась целую вечность. Но она упрямо играла по-своему, не обращая внимания ни на что вокруг, и по ее движениям можно было предположить, что она испытывает неведомый и непонятный нам восторг. Вдруг я остолбенел, услышав хриплый голос:

– Ах ты сволочь! Что ты здесь делаешь?

Я развернулся, уверенный, что это мне. Случалось, меня приветствовали таким образом.

– Тише, Хуанчо, – укоризненно сказал Полито с тем спокойствием, которое только раздражает.

К нам, тяжело ступая, направлялся здоровяк с немаленьким брюхом. Редкие волосы были зализаны на лысину. На толстяке был фартук, давно утративший белизну, и я не мог отделаться от мысли, что он легко может оказаться забрызган моей кровью. Хуанчо подошел к Полито вплотную, но тот и бровью не повел. Даже чуть насмешливая улыбка не сошла с его губ. Как смельчак, не отступающий перед понесшей лошадью, уверенный, что может усмирить ее.

– Я сказал тебе не появляться, пока не вернешь долг.

– А зачем, ты думаешь, я пришел?

Так и знал! Мерзавец… Было очевидно, что они не столько добрые приятели, сколько заклятые неприятели.

– У тебя есть деньги? – Здоровяк поднял густую бровь.

– У меня есть кое-что получше… – Полито чуть отступил и широким жестом указал на меня: – Гитарист!

Я оказался лицом к лицу с хозяином таверны, который смерил меня взглядом. Откуда у них у всех эта дурацкая привычка?

– Что это за чучело? – расхохотался он.

– Его зовут Гомер. И это лучший гитарист из всех, чья нога ступала на этот грязный пол.

– Смеешься? Это же младенец!

– Мне шестнадцать, – с обидой отозвался я.

– Да хоть пятьдесят. Убирайся!

Я подумал, что он загребет меня своей ручищей и вышвырнет вон, но Полито встал между нами, словно гипнотизируя его:

– Я предлагаю сделку.

– Я не имею дел с ворами. Верни деньги, или я до тебя доберусь.

– Дай ему шанс. Если не понравится, мы уйдем и я верну тебе вдвое больше, чем должен, клянусь.

Хуанчо, казалось, задумался, а Полито, как человек опытный, продолжал увещевать его.

– Если понравится, будешь платить ему половину, а половину оставлять себе, пока не получишь мой долг, – шепнул он тихо-тихо.

Ярость была укрощена. Лицо кабатчика по-прежнему выражало готовность разорвать на части первого, кто попадется под руку, однако, всхрапнув, как бык, он согласился испытать меня.

Скрипачка была тут же выставлена с подмостков; посетители вяло захлопали хозяину и лениво ошикали музыкантшу. Когда та проходила рядом, я попытался разглядеть