Великий и Ужасный 2 - Евгений Адгурович Капба

Он так и не явился в Орду, чтобы начать цивилизованную уличную торговлю. Я думал, он вообще сдох, ан нет — живой, курилка.

— Давай, иди сюда! — вяло махнул рукой я. — А чего вы сказали, что он героический?

— А он ломом статую с крыши картинной галереи сковырнул и одного мясного голема придавил! Но и сам сверзился — и вот, пожалуйста… — мощная Машерочка подхватила алкаша на руки и внесла в двери Орды, в самый зал, где я вел прием пациентов, и опустила на стол передо мной.

Я крепко ухватил стило, оскалился, когда шип снова — в который раз за сегодня! — впился мне в ладонь, выковыривая еще сколько-то крови. Что там? Открытый перелом? Значит — этому тоже фигачим Илизарова и красный крестик, на большее мне сил не хватит.

— Говори! — рявкнул я.

— Что? — не понял Мефодий.

— Говори давай, иначе один раз сработает — и всё! А я понятия не имею, что там у тебя за дрянь еще по организму разбежалась!

— Придурок, скажи — «Моя жизнь принадлежит Орде»! — прошипела в самое ухо пьяницке Машерочка.

— Моя жизнь принадлежит Орде! — удивленно сказал Мефодий.

— Давай руку сюда, соратник…

Никогда не думал, что фраза «мы в ответе за тех, кого приручили» будет для меня значит изображение на грязном предплечье едва знакомого алкаша чего-то наподобие сложного хирургического приспособления. И что это реально сможет помочь ему вправить кость в ноге!

Я грянулся лбом о стол в тот самый момент, когда голень Мефодия одновременно с законченными татуировками заполыхала невыносимо ярким золотым свечением. Ну всё, закончили на сегодня… А за платьишком для эльфийки мы так и не сходили, какая досада!

* * *

Честно говоря, я смутно помню, как добрался до лежанки в подсобке. И кто укрыл меня одеялом, и подсунул под голову скатку из второго одеяла — тоже. В сонном бреду мне казалось, что это была Эсси, как будто она сидела некоторое время рядом и гладила меня по голове, и укрыла еще чем-то, когда у меня начался озноб — но разве можно верить горячечному бреду? Эсси ведь дежурила на крыше Орды, со штуцером, караулила, чтобы никакая заплутавшая тварь не подобралась незамеченной. Или — нет?

* * *

Когда я проснулся — было опять светло. Получается, я продрых всю ночь? Гудение голосов, запах оружейной смазки и пороха, жареного мяса и кофе возвещали — жизнь не окончилась. Я выпутался из-под целой стопки одеял, принюхался и поморщился — пропотел я знатно! И потерял килограмм пять, не меньше. Поднявшись с лежака и пошатываясь, я выбрался из подсобки через склад на задний двор, забрался на цистерну с водой, сунул голову в люк и спросил:

— Витенька, ты там?

Молчание было мне ответом, так что как есть, в грязной одежде я головой вперед плюхнулся в цистерну. Нужно будет сменить воду, однозначно… Немного отмокнув и придя в себя, тяжко полез наружу. И нос к носу столкнулся с Петенькой Розеном и его головорезами.

— Охренеть, кого я вижу, — смахнув с лица мокрые космы, сказал я. — Кавалерия из-за холмов.

Броня на опричниках была с явными следами боя: вмятины, подпалины и царапины покрывали ее чуть менее чем полностью. Лица знакомых бойцов — Талалихина, Козинца, Грищенко, Поликарпыча — были закопченными и усталыми.

— Бабай? А ты какого черта в цистерне делаешь? — удивился Розен.

— Пытаюсь достичь дна, — усмехнулся я в ответ. — Пошли кофе пить, мужики.

— Кофе? У вас наливают кофе? — прохрипел Козинец. — Не, вы слышали? Там война везде, народ в перманентном охренении пребывает, трупы живые по улицам ходят, а тут — кофе…

Я принюхался:

— И шаурма. Витенька делал, он всегда чуть-чуть пережаривает донер, любит хрустящие корочки. Баранина, м-м-м-м!

— О, Боже, — вздохнул ротмистр Розен. — Мы в раю?

— Вы в Хтони. Подемте, пойдемте, я скажу чтобы вам на стол накрыли, а сам потом переоденусь.

Я не знаю, чье явление было воспринято с большим энтузиазмом — мое или опричников, но стоило только мокрой роже одного полуорка появиться за стойкой, как битком набитый зал заорал:

— Лок-тар, Бабай!!! Доброе утро!

А невесть откуда взявшийся почтенный кхазад Фриц Дюрхденвальд радостно буркнул:

— Хуеморген, спящая красавица! — это он варил кофе, пока Витенька управлялся с донером.

А когда в помещение через подсобку протиснулись опричники, народ снова заорал:

— Наши! Наши в городе! Е-е-е-е!!! — вот так вот, и куда делась классовая ненависть жителей сервитута к опричникам?

Я посмотрел сначала на служивых, потом — на почтенную публику, и проговорил:

— Давайте, пацаны, накройте тут воякам всё как положено: мясо, сыр, зелень, кофе, пиво — что захотят! Видите — их помотало! Нас тоже помотало — но мы же Орда, а? Нам похрен! Гляньте на лица этих свирепых вояк с орлами на доспехах — они в шоке! Они думают — эти ребята сошли с ума, вокруг них ад, а они пьют кофе! Ой, можно подумать до этого мы жили в спа-салоне, а?

— Гы-гы-гы-гы!!! — слитный гогот десятков глоток был мне ответом. Мигом освободили стол, на нем тут же принялись появляться напитки и закуски: — Ешьте-пейте мужики! Тут безопасно, это Орда!

А я пошел переодеваться.

* * *

В моей квартирке было непривычно чисто. То есть, у меня в принципе бардака не водилось, потому как вещей имелся самый минимум, да и проводил я в этой однушке всего часов пять-семь в сутки, когда спал в первой половине дня. Но — все вещи были выстираны и выглажены, и сложены стопочками, белье на кровати сияло белизной и свежестью, даже занавески… Физическое наличие занавесок голубого цвета в принципе настораживало. Пол — стерильный, сантехника — сверкающая.

— За то, что ты вчера сделал, у нас, лаэгрим, тебе вручили бы «альта кар». То есть — признали бы такое деяние великим, и отметили бы его браслетом из черных ониксов и рубеллитов, — сказала Эсси, выходя из ванны.

На девушке был тот самый черный джинсовый комбинезон и желтые резиновые перчатки. На голове — косынка, скрывающая острые ушки.

— В каком смысле — великое деяние? — даже не знаю, чему больше удивился — такому ее словесному пассажу или наличию эльфийки в своей квартире. — Я просто рубал тварей, я это тут постоянно делаю…

— Нет, ты проявил акт самопожертвования. Ты лечил, хотя мог умереть. Делал это ради окружающих, не щадя себя. И в культуре лаэгрим, и в христианской традиции — это высшая мера героизма, — она посмотрела на меня своими невероятными глазами, и, черт побери, кажется я увидел