Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Ты не умрешь. Умирают только те, кто спит на животе посреди кровати, те, кто разгрыз косточку тиса, те, кто позволил себе потерять бдительность или энергию, кто после долгого бега напился студеной воды, кто заснул с шелковым платком или серебряным ожерельем на шее, неблагоразумные, слабые дети, те, кто отступился, кто не прополаскивает каждое утро себе ноздри. Ты же спишь в запертой комнате, которую весь день напролет продувал ветер. Шагаешь по гравию горных ручьев. На короткой ноге со своим сердцем, печенью и их соседями. Никогда не кричишь на открытом воздухе. Каждый день пересчитываешь листья ясеня, как мог бы пересчитывать свои кости, поры у себя на коже, бороздки на руках. Каждый день смотришь когда на снулое, когда на трепетное небо, опасаясь взглянуть ненароком на солнце. Никогда не бежишь против ветра. Плачешь. Смеешься с друзьями. Шагаешь широким шагом, легко одетый, с непокрытой головой. Сворачивая на грунтовую дорогу, никогда не сходишь с поросшего травой гребня, чтобы не поднимать пыль. Ногти коротишь клыками. Читаешь только при дневном свете. По ночам ходишь по полям. Отдаешься ласкам и долго ласкаешь сам, пока ладони твоих рук не станут такими же блестящими, как и кожа, к которой ты прикасаешься, такими же мягкими, такими же освежающими и кипящими. Ласкаешь не только себе подобных, но и камни, глину, водную гладь. Ты не умрешь; умирают только те, кто этого хочет. Твой язык и горло раздражали лимон, дикий аронник, табак, алкоголи и соль. Тебе случалось наступать на гвозди, осколки бутылок, на морских ежей, морских драконов и чертополох. Ты уже пробирался сквозь заросли крапивы. Ты знаешь, куда идешь. Знаешь, быть может, что делаешь. Умирают только те, кто об этом говорит, только те, кто убежденно об этом повторяет. Тебя кусали собаки и царапали кошки. Ты ел снег и сосал лед. Переносил в руках кирпичи и на спине траву. Даже пепел, пробовал ты и пепел.

Всякий раз, стоит мне прикоснуться к твоему спящему телу, кусаю себе губы. Я знаю, что тебя мучаю. Знаю, что в том состоянии, в котором ты пребываешь, тебе не нужен. Мне бы, однако, хотелось тебя приподнять, тебя перенести, положить в люльку, прикрыть сложенным в шестьдесят четыре раза полотнищем парашюта или полотном, сквозь которое выдавливали лимон, так что оно сохранит его цвет до конца своих дней. Если б осмелился, я водрузил бы твою голову на маленькую подушечку из разнородного пепла: самшит, ясень, вишня, а ноги на лепешку из свежей глины, которую сгладил бы рукой. Я бы приладил к люльке колеса и прицепил ее к своему велосипеду. А еще лучше, закрепил бы сзади своей лодки. Но всякий раз, стоит мне только прикоснуться к твоей коже, как меня пробирает аж до зубов. Я часто кусал пальцы у тебя на ногах. Всякий раз, стоит мне прикоснуться к твоему спящему телу, вновь ощущаю все то же потрясение и боюсь, как бы оно не размозжило в конце концов какие-то кости моей черепной коробки, какие-то хрящи в груди. Боюсь заразить твою слюну, она в этот момент, в том состоянии, в котором ты пребываешь, выходит на поверхность, этакая небольшая водная гладь, и блестит в прогалине твоих губ. В этом состоянии уязвимы одрябшие легкие, рассеянно вдыхающие и чистый, и порченый воздух, туман и дым. И даже сердце уже не так неусыпно; оно дает себе передышку, не считает больше секунды, оно через них перескакивает, оно могло бы остановиться, я чувствую это, безмятежно, как оставляешь на обочине приглянувшийся камешек, гальку, выбранную из тысячи, которая вдруг начинает стеснять тебе руки. Оно кажет себя, его видно под кожей повсюду; оно целиком завладело твоим телом; шустрит в шее, в запястьях, в паху, точь-в-точь как схваченная за голову змея и, между пальцев, в лощине под коленкой и в ямке у локтя, вспоминает, помнит о поцелуях, которые его раздражали. Под угрозой и печень, на манер каракатицы секретирует она чернила и надувается сверх всякой меры. Я хочу дышать через твои ноздри и сплевывать сквозь твои зубы, чтобы отверзлись глаза твои. Выкажи мне свою пульпу, нарисуйся на небе, стань ветру препоной, смерди рыбой, геранью и сыром, кашляй, чихай, щелкай языком и скрежещи зубами, сипи носом и бронхами, барабань по грудной кости или по лбу доблестными своими пальцами, кость по кости, щурь глаза, пока не услышишь чарующий щелчок вывихнутого слезотока. Всякий раз, стоит мне только прикоснуться к твоему спящему телу, как меня кусает хорек, сечет молния, нос пронзает игла, от затылка отскакивает свинцовый шарик, ставит на нем, раскалывая, шишку. Несмотря на темноту, ночной свет всякий раз выхватывает из нее твою руку, или щеку, или ногу, и я раз за разом обжигаюсь этим бледным светом.

Спой же мне песенку, которую пела юная китаянка, а для этого заберись на спину льва, он слушается тебя и понимает. Потом поговори по-английски, что губами, что языком. Потом обними ствол тополя, поцелуй каждый лист, что канет на землю.

Тысячекожка: имя суженой сопровождать меня не желало. Тысячекожка с растрепанными волосами плакала от ярости и печали, и слезы стекали в ямку ее пупка, заливали ушную раковину и повисали на волосках на животе, среди которых билось ее сердце. Она не хотела следовать за мной, потому что знала меня как саму себя, как будто я дышал воздухом ее выделки, как будто был ее братом, отпрыском ее костей, стылых и порченых.

Тысячекожку оцарапал кот, и на царапины на ее ключицах так и норовили усесться мухи, синие мясные мухи и цветы вишни, ибо кругом стояла весна.

На животе моя матушка больше не спит. Ведь когда спишь на животе, плохо дышится и ничего не чувствуешь, не сможешь учуять запах дыма или газа. Можно умереть от удушья или удара ножом, не расслышав ни шагов своего врага, ни подозрительного свиста. Но моя матушка слишком отважна и не даст погубить себя подобным образом, вот почему она окончательно перешла на сон на спине, никак не влияющий на чувства. Всю ночь напролет она слушает, как едут по шоссе грузовики, рычат коты, воют псы, сосут росу ежи, пролетают в вышине самолеты, как на первом этаже сын передвигает мебель, оттачивая твердейшую древесину, как падают предметы, как разговаривает во сне и дергает ногами, будто хочет сбежать, мой отец. Ночь не бывает безмолвной.

На животе она больше не спит, ведь когда спишь на животе, спишь на носу и на легких, давишь на землю и тратишь о земную кору колени и лоб, уязвимейшие свои ребра, локти и плечи. Не хочет больше спать там, где спали другие, там, где спали другие женщины, не желает ни вкладывать груди в оставленную другими сосцами выемку, ни внедрять колени в логово чужих колен, ни спать на чьей-то тени, на отметинах, нет, больше не хочет, она же не животное, которое понукают на уже замаранную подстилку и заставляют пить воду из общей колонки, она-то, которая бледнеет и блюет, стоит ей обнаружить в бутылке лимонада или молока плевок своих детей. Никто не заставит ее проглотить жабью икру или яйцо черепахи. Она приглядывает за супом, кастрюлю с которым ставит в стенной шкаф; стоит ей только засомневаться, не подозрителен ли он на вкус, как суп отправляется в помойку. Когда она печет пироги, никому не дозволяется заходить на кухню, нельзя топать, хлопать дверьми, кричать, дабы тесто не опало и в печь не проникло ни пылинки. Она боится пыли с полей, копоти, пыли из шкафов, но более всего пыли из постелей, которые вытряхивают за окно и в которых копится уйма отходов и отбросов. Из некоторых, случается, выпадают чешуйки вроде устричных раковин, а еще всевозможные шипы, как будто в этих постелях, продравшись пред тем сквозь кусты, почивали козы. В ящиках и у подножия стен наравне с этим постельным помолом копится меловой порошок. Он куда легче, бесшумно натекает в чайники и пятнает темную одежду.