Мальчишки в сорок первом - Виктор Борисович Дубровин

себя. Теперь вернулась в город. Работаю в концертной бригаде.

У меня даже дух захватило — мамка усиленное питание получает, уже работает. И я ничего, даже без тросточки хожу. Теперь в самый раз на фронт... Я только хотел об этом сказать, но Женька опередил.

— Мы тоже хотим в артиллерийский полк, — сказал он.— Вы помогите нам воспитанниками поступить.

Екатерина Ивановна с сомнением покачала головой.

— Думаю, что это невозможно, — сказала она. Но в конце концов пообещала разузнать всё, а нам велела сначала договориться с матерями.

Потом мы пили чай с сахарином и ели настоящие красноармейские галеты. Екатерина Ивановна дала нам по две штуки. Галеты похожи на печенье, только не сладкие. Они очень вкусные, и чай с сахарином отличный, как с сахаром. Сахарину в чашку положишь несколько крупинок — и сладко. От чая пахло смородиной — наверное, заварен он был смородинным листом, В блокадном Ленинграде любители чая делали заварку из листьев и даже из коры разных кустов и деревьев.

Напоследок Екатерина Ивановна села за рояль. Тонкие длинные пальцы скользили по клавишам. Сначала я только и следил за этими пальцами да за отражением Екатерины Ивановны на полированной, блестящей, как зеркало, крышке рояля.

Я узнал музыку — «Танец маленьких лебедей» из балета «Лебединое озеро». Сначала мне даже обидно стало тратить время на такое дело. Помню: до войны мама хотела купить билеты на этот балет и меня с собой взять. Я уговорил её лучше ещё раз пустить меня на кинофильм «Чапаев».

Не прекращая игры, Екатерина Ивановна сказала:

— Я исполняю отрывок из балета Чайковского «Лебединое озеро».

Постепенно меня захватывала музыка, и я уже не следил за пианисткой — только слушал. Женька тоже притих, чуть вздрагивали его белёсые ресницы.

Звуки музыки то весело резвились, то плыли куда-то — лёгкие, чистые, изящные. Мне вспомнилась наша дача, косогор у реки. Чуть плещется вода возле кустов ивняка, и когда она набежит на камень, то пойдут, искрясь и постепенно растворяясь, гибкие, мягкие круги... А вода всё бежит и бежит. Белые облака плывут в синей вышине. Лес машет им зелёными ветвями. Птицы поют. Вот они вспорхнули и летят, дружно взмахивая крыльями. Они спешат к горе, по прозванию Светляк. Там, на макушках высоченных сосен, больше всего бывает солнца.

Неожиданно музыка резко изменилась. В ней слышались теперь тревога и боль. Порою возникали иные — радостные звуки, но они скоро снова угасали Казалось, на них давит непомерная тяжесть.

И как-то сам собой возник в памяти вокзал, заплаканная Галка и жмущаяся к моим ногам, присмиревшая, понимающая все собака... В музыке нарастали леденящие, надрывные звуки...

Передо мной снова был отец с застывшими навсегда, обращёнными в потомок глазами; снег, хрустящий под полозьями санок, на которых я с отцом Пети Ершова везу гроб, везу в последний путь своего папку...

На какой-то момент пальцы застыли на клавишах рояля, а когда они снова двинулись, в музыке появилось что-то новое. Будто оживало всё. И чувство у меня появилось такое, как в тот день, когда нам с мамкой карточки дали на усиленное питание.

Музыка оборвалась, но ещё звучал её последний аккорд. Я сидел как во сне. Я даже не сразу вспомнил, где нахожусь. Легонько стукнула крышка рояля. Я очнулся. Женька сидел, упёршись руками в колени, и смотрел так, будто сквозь стену видит.

Екатерина Ивановна поднялась со стула и зашагала по комнате. Женька очнулся и, волнуясь, спросил:

— А это из какого балета? Его будут показывать?

Екатерина Ивановна улыбнулась.

— Это отрывки из Седьмой симфонии нашего ленинградского композитора Шостаковича. Симфония посвящена нашему городу, блокаде и написана здесь, в Ленинграде.

— А композитор Шуберт, — тихо спросил Жека, — тоже хорошую музыку делал?

— Очень хорошую, — ответила Екатерина Ивановна.

Когда мы вышли на улицу, Жека задумчиво сказал:

— Сеня, наверно, тоже здорово играл бы... Как Екатерина Ивановна и тот скрипач, что у нас на новогодней ёлке был... Помнишь?..

Я ничего не ответил.

В ШКОЛЕ

Мы направились в школу — может быть, там кто-нибудь есть и нам помогут разыскать всех ребят. Тогда наш фронтовой взвод сможет работать по-настоящему. Ещё издалека мы увидели в школьном дворе крытую зелёную машину с красным крестом. На скамейке, под согнувшейся чуть не до земли ивой сидела женщина в белом халате. «Значит, в школе всё ещё госпиталь», — догадался я.

— Наверное, наших там никого нет, - сказал Женька. Но оказалось, что госпиталь занимает только два нижних этажа, а на третьем — школа. По чёрной лестнице — парадная относится к госпиталю — мы поднялись наверх.

У двери, которая вела в длинный школьный коридор, стояла девушка с противогазом через плечо и красной повязкой на рукаве.

— Вы к кому, ребята? — спросила она.

— Мы здесь учимся, — сказал Женька.

— Здесь занимаются только старшие классы, — ответила девушка.

Мы объяснили, что ищем нашу классную воспитательницу Александру Афанасьевну.

— Она где-то в школе, — сказала девушка и пропустила нас в коридор.

Мы заглянули в одну, потом в другую замочную скважину. Хотя время близилось к вечеру, в классах шли уроки. «Старшеклассники нагоняют программу», — подумал я. Мне тоже очень хотелось снова учиться в школе. Александру Афанасьевну мы нашли в нашем старом классе.

— Входи, Володя, — сказала она тихо и поставила на парту банку с водой, а сама села за парту.

— И Женя пришёл! Вот молодцы-то! — обрадовалась Александра Афанасьевна. — Здравствуйте, ребята. Садитесь же.

В классе, будто и нет никакой войны, ровными рядами стояли парты. Мы с Женькой даже удивились, что они уцелели, — ведь парты запросто могли сжечь зимой. Они сухие, лучше всяких дров.

Учительница смотрела на нас и улыбалась. Я совсем даже забыл, что теперь не урок. Ну всё как до войны. В классе чисто. Окна открыты. И сразу так хорошо стало, будто вся блокада — только плохой сон.

— Вчера заходила Тамара Беляева, а до неё Люба Масолова, и другие уже побывали у меня, — говорила учительница и по очереди рассматривала нас с Женькой. — А вы выглядите просто героями, — сказала она.

— Мы в столовую усиленного питания ходим, — похвастал Женька.

— У-у, — протянула Александра Афанасьевна. — Это очень хорошее дело!

— А вы тоже? — спросил я.

—