Возмездие. Никогда не поздно - Михаил Нестеров

— Но не передал?

— Нет.

— Почему?

— Сейчас думаю, не сказал их потому, что не был уверен — поймет ли меня тот же Хэнк, — пожал плечами Билл. — Уже тогда в его глазах было пусто, как в выгоревшей комнате. Сволочь, он чуть меня не убил! — Выдержав паузу, он добавил: — Я так и не поблагодарил тебя. Спасибо.

— Команда распалась. Что чувствовал ты первую неделю, месяц, год? — спросил Андрей.

— Трясся от страха, — признался Биленков. — Никто не может чувствовать себя в безопасности, все мы живем под прицелом. Потом меня отпустило. Я понадеялся, что окончательно и бесповоротно. Но не тут-то было. Я был дураком, когда принял предложение Жердева возглавить опергруппу. Знаешь, что меня окончательно убедило в этом?

— Пара стопок водки? Еще налить?

— Нет, я серьезно. Сегодня я снова почувствовал себя под прицелом, снова работаю на Жердева. Я приперся к нему, потому что меня самого приперло. — Неожиданно Виктор резко сменил тему: — Послушай, я не слепой. Я видел, как ты смотрел на Юонг.

— Тебе сколько стукнуло?

— При чем тут возраст?

— Ну, такие мысли обычно закрадываются в голову в четырнадцать и в восемьдесят четыре. Когда на тебя сваливается первая любовь, и когда от тебя грозит отвалить последняя надежда. Ты и Кравец, вы, случайно, не одновременно спустили курки? Ты вообще обследовался после того случая? Может, у тебя свинец в голове?

— Ты закончил?

— Буквально одно предложение. Ты должен бы гордиться, что на твою женщину мужчины обращают внимание.

— Она что, уродина? Эй!

— Ты бросаешься из крайности в крайность… Юонг — она красивая. Она не похожа на других. И давай закроем эту тему. Кстати, не хочешь рассказать, почему ты взвалил на себя обязанности ее опекуна?

Биленков отозвался, как показалось Маевскому, охотно. У него сложилось впечатление, что Виктор давно искал подходящего случая, чтобы излить переполнявшие его чувства.

— Мы пролили в тот день слишком много крови, и мне просто было необходимо пощадить хотя бы одного человека. Клянусь, если бы Кравец занес над Юонг руку, я бы убил его… Ну, а потом я стал думать о ней. Она осталась одна, что будет с ней, какие люди станут ее опекунами?.. Я вдруг увидел ее взрослой, наполовину наполненной моим смыслом жизни. Я говорю о воспитании, понимаешь? Если ее воспитают другие люди, в сто раз лучше или хуже меня, она будет не такой, какой я ее увидел. Я не мог позволить кому-то изменить ее будущее, изуродовать или украсить ее. Вот и все. За исключением одной вещи: мне в ту пору было всего двадцать семь… Я следил за ее судьбой. Мне это большого труда не составило: я по натуре опер. Из отделения милиции Восточного административного округа, где я поначалу работал участковым, я перевелся в Курьяново, поближе к интернату, куда ее направили вскоре после убийства Лесника. — Он усмехнулся: — Государственное бюджетное специальное образовательное учреждение школа-интернат.

— У нее нашли отклонения в психике?

— Точно сказал — нашли. По какой причине — не знаю. Может быть, увидели в ее раскосых глазах признаки аутизма… — Биленков развел руками и округлил глаза, как ребенок. — Ну да, ей требовалась психологическая корректировка, но не в стационаре же для убогих! Я считал, что с ней поступили несправедливо, и уже не мог контролировать свои чувства: жалость, грусть, сочувствие… Боялся смотреть на себя в зеркало, потому что видел убийцу, переполненного раскаянием…

Биленков закурил, потом выпил рюмку и спустя пару минут продолжил:

— Директором интерната была женщина лет сорока с повадками надзирательницы. Она и я — участковый и блюстительница порядка, мы быстро нашли общий язык. Во второй или третий мой визит она закрыла дверь кабинета и позвала меня в заднюю комнату. На ней было черное нижнее белье, помню, пахла она потрясающе — какой-то французский парфюм, уже не помню какой. И в постели была буквально неуправляемой. Мы встретились еще раз, еще… Это были незабываемые ночи. Она помогла мне собрать документы, необходимые для оформления опекунства, познакомила с подругой, с которой я заключил фиктивный брак, поскольку одинокому мужчине оформить попечительство над девочкой нереально. У меня голова пошла кругом. Я не представлял, что эта процедура отнимет столько времени и сил. Заявления, справки с места работы, выписки из домовой книги и ОВД, медсправка, справка о соответствии жилого помещения разным там нормам, куча копий, автобиография… Потом я стал ждать вынесения решения органов опеки. Я не видел оснований для отказа. Но чем больше думал об этом, тем сильнее волновался. Временами мне казалось, что совет по опеке узнал о том ночном рейде… Наконец я получил право опекуна, но встретил это известие уже выжатым, как лимон. Рука моя затряслась, когда в нее ткнулась ладошка девочки. Не пытайся понять меня. Ты ничего не знаешь об искуплении.

— Мне необязательно знать об этом. Если искупление для тебя — диагноз, то ставил его тебе уездный эскулап.

— Так… — заиграл желваками Биленков. — А ну-ка, объяснись.

— Когда ты рассказывал мне свою историю, я заметил в твоем взгляде глубокую печаль. Не скорбь, в смысле беды или несчастья, а именно печаль — неотвязную и непреодолимую. Все эти долгие годы ты жил поступком, несвойственным тебе, — смог проявить милосердие там, где любой другой, похожий на тебя, о сострадании и не подумал бы. Ты выбрал свой крест, и я уверен, что ни разу не пожалел о тяжелой ноше. Поступок, на который ты решился, отчасти отбелил тебя, смыл с тебя кровь. Ты оберегал не Юонг, ты трепетал над своим драгоценным поступком, над своим деянием. И это только одна сторона вопроса.

— Есть и вторая?

— Есть. И она не отличается благородной красотой. Ты увидел в Юонг Ким взрослую женщину, так?

— Ну, так.

— Если бы ты думал о ней, как о ребенке, ты бы удочерил ее. А так ты растил ее и натурально выкармливал, пока она не созрела до того самого соблазнительного возраста. Ты потер руки: «Пора!» — и затащил ее в постель.

— Ах, ты!..

Журналист не дал Биллу возможности выстрелить. Опередив его на мгновение, он выкрутил ему руку, другой рукой нажимая на травмированную грудь, — видел и смотрел, как мутнеют от боли глаза его противника… Наконец он отпустил его.

— У тебя своя правда, у меня своя, — тяжело дыша, проговорил Биленков.

— Правда одна, а точки зрения на нее разные. Не хочешь поблагодарить меня еще раз?

Биленков ушел, хлопнув дверью. Когда затихли его шаги на лестнице, Маевский вынул из нижнего ящика стола диктофон и остановил запись. В этот раз в его распоряжении было современное записывающее устройство, встроенная память которого рассчитана на восемь часов записи. Функция голосовой активации была задействована — то есть запись прерывалась во время пауз. Что ж, подумал Маевский, Жердеву будет проще и быстрее ознакомиться с продолжительным разговором. Он пожалел лишь о том, что это чуткое устройство, впитавшее каждое слово беседы, было неспособно уловить чувства.