Философия возможных миров - Александр Секацкий

Отодвинув пока шкаф чуть в сторону, посмотрим, как сменяют друг друга наши обитатели. Вот только обитатели чего: тела? имени? души?

Иллюзион времени представлен здесь в форме иллюзиона возраста – в самой головокружительной форме, раз речь идет о возрасте человека. На движущейся ленте конвейера одно за другим возникают живые существа, субъекты и квазисубъекты.

Собственно, выход из детства представляет собой прежде всего стабилизацию, резкий сброс скоростей метемпсихоза и вообще в значительной мере переход от режима трансформаций к режиму становления.

В каком-то смысле прижизненные детские и подростковые метаморфозы предоставляют почву для схем трансперсональной психологии: Тень, Anima, Animus и другие, актуализуемые по случаю или особым способом присутствия существа[43] (в честь Anima и Animus мы назовем их всех Аннами и снабдим порядковыми номерами), представляют собой синхроническую свертку индивидуумов, уже отживших в режиме соло. Впрочем, при некоторых обстоятельствах им случается вырваться в эфир, что опять же указывает на неполное отмирание, на сохранение в репертуаре присутствия «неубиенных младенцев» и юношей бледных со взором горящим. Возраст – это горнолыжный слалом с множеством трамплинов и промежуточных участков, которые не видны зрителям. Каждое новое появление в зоне видимости – это появление иного существа; самое странное состоит в том, что никто не замечает подмены, даже родители (они замечают меньше всего), прикрытие тождественностью тела действует гипнотически, хотя, конечно, если хорошенько присмотреться, упрямое отождествление окажется под вопросом.

Прибегая к сравнению, можно сказать так: если муж приходит с работы домой и обнаруживает, что в том месте, где стоял холодильник, стоит теперь стиральная машина, он без труда обнаруживает подмену и его не устроит ссылка на эволюцию: дескать, «холодильник постепенно эволюционировал и стал похож на стиральную машину, однако в действительности это все тот же холодильник».

Но при этом то, что происходит с Анечкой, ее головокружительные виражи, совершаемые посредством иллюзиона возраста, фантастическим образом остаются в зоне meconnaissance[44]. Здесь эволюция, воспитание, «постепенное подрастание» почему-то не вызывают сомнений, хотя в действительности различия между холодильником и стиральной машиной далеко не столь существенны, ведь и то и другое относится к классу силовых установок (или, скажем, бытовых машин), и по сравнению с переменами, происходящими с дочкой Анечкой, подмена на кухне есть сущий пустяк. Различие между Анечкой-1 и Анечкой-2 куда как основательнее незначительных вариаций внутри класса бытовых машин.

Таким образом, иллюзион возраста и вообще возраст как привилегированная человеческая реальность есть стремительный горнолыжный слалом вверх и сравнительно плавный спуск вниз, это движение, тратящее и порождающее (и передающее) движущегося, цепь трансформаций, скажем, от Анечки-1 к Анне-6 и далее к Анне Карловне. Судьба Анечек (или Джонов) различна и в высшей степени поучительна. Если выразиться предельно кратко, то детская психология – это и есть судьба Анечек, из чего следует, что современное состояние детской психологии, мягко говоря, оставляет желать.

Если, например, сравнить роли условной Анны-3 и Анны-4 в жизни Анны Карловны, можно найти немало неожиданного. Например, может оказаться, что стадия Imago, когда субъект был собран в Анечку-3, продолжалась совсем недолго, около месяца, а последующее существо, Анна-4, продержалось в активной фазе предъявленности к проживанию целый год. Тем не менее в структуре воспоминаний о детстве Анечка-3 решительно преобладает, то есть Анна Карловна помнит себя девочкой именно как Анечку-3, более того, уцелевшее представительство этой самой Анечки иногда запускается как механизм актуального восприятия – чаще всего в расфокусированных промежуточных состояниях. Однако из того факта, что опыт Анны-4 в последующих воспоминаниях практически не представлен или, как сказал бы Фрейд, репрессирован, вовсе не следует, что его не было, и даже не следует, что он хуже сохранился. Справедливо лишь, что у него иная форма сохранности, но ведь и роль этой Анночки была совсем другой. Данный опыт мог сохраниться не в ностальгических наплывах, а, например, в реакциях избегания, в страхах и фобиях и вообще в «минус-приемах», то есть не в том, что мы говорим, а в том, что мы не говорим, чего не замечаем. В том, что мы не замечаем именно этого, как раз и повинна Анечка-4, таково ее тяжелое наследие. Не замечать чего-то «просто так», вообще говоря, несвойственно человеку, круг незамечаемого, игнорируемого, определяется встроенными запретами в большей степени, чем всеми кантовскими a priori вместе взятыми.

То есть задача одного из Imago-субъектов – тщательно отследить именно то, чего впоследствии предстоит в упор не видеть, стало быть, этот чрезвычайно важный передаточный субъект затем поглощается совокупным бессознательным, если не сказать, что само бессознательное есть посмертие, инобытие какой-нибудь Анечки-4. Таким образом, знаменитый тезис Фрейда – Лакана «там, где было Оно, должно стать Я» существенно проблематизируется (хотя не для каждого и ни в коем случае не раньше времени, но вот противоположный тезис получает дополнительную поддержку: там, где теперь «оно», прежде было «я». Точнее говоря, как минимум одно из «я», очень важное. Территория бессознательного («оно») начинает обустраиваться как кладбище этих «я», а если быть еще ближе к сути – как место Жертвоприношения.

Принесенная жертва, однако, не была упокоена – могила пуста. Анечка-4 и ее сородичи в каждом из нас превратились в призраков, то есть их «смерть» означает, что они отделены от плоти, оттеснены, отодвинуты от перископов, через которые сквозит данность внешнего мира. Тем самым Анечка-4 погружена в галлюцинаторный мир, посылаемые ею сигналы SOS, попытки выйти на связь, проходя через фильтры зоны психе, окружающей ясное поле сознания, прослушиваются как негативные составляющие желания или как фобии, что в атомарном виде, вероятно, суть одно и то же. Общее имя им – перверсивное желание, а ведь всякое желание, заслуживающее этого имени, перверсивно, говорит Бодрийар[45]. Между тем Анечка-3 мертва иначе (кстати, здесь следует вспомнить утерянный текст Парменида «О неравенстве мертвых»[46]), ее иногда приглашают к перископам некогда принадлежавшего ей тела, ведь она память детства, зато в актуальном, повседневном режиме присутствия ее нет вообще, в отличие от Анны-4, отвечающей за избегание и за то, чего не следует видеть.

Кажется, вполне возможно, что разнообразные способы присутствия «своих умерших» являются эталонами и для других призраков, для покойных близких, для проникших в душу персонажей искусства, возможно, и для персонажей сновидений, хотя тут уместно говорить о популяционной психологии или даже о квантовой теории пси-поля.